Владимир Орлов - Усы: сборник рассказов, эссе, интервью

Потом стали главными людьми «афганцы». Выяснения отношений, драки на почве «врешь-не врешь». Многие зарабатывали на очередях за водкой по талонам, на золоте — покупали рядом, в ювелирном магазине «по карточке москвича» (порядок такой ввели) и перепродавали приезжим. Позже эти люди уходили в разные криминальные группировки.

— Значит, ты оказался в бурлении всех мутных, диких процессов, которыми сопровождалась перестройка? А всего-то ходил пить пиво…

— Хозяин «Ямы» собирался устроить заповедник для питья и еды от памятника Долгорукову до памятника Чехову в Камергерском, успел даже несколько заведений открыть, но понял, видно, что много не заработает на этом, и продал в конце концов нашу пивную испанцам. А потом на этом месте образовался провал — настоящая огромная яма…

— Почему-то вокруг тебя всегда происходят какие-то мистические, фантасмагорические события. Стоило тебе написать в «Альтисте», что одна героиня ворует из вулкана куски лавы, для превращения их в изумруды, как изумруды там действительно нашли…

— Черные изумруды. Именно в вулкане Шивелуч. Об этом сообщила «Камчатская правда», мне вырезку прислали.

— Альтисту Данилову, вернее, его прототипу, настоящему Владимиру Алексеевичу, ты предсказал встречу с любимой девушкой. И все случилось, как в романе: ее звали Наташей, и она оказалась художником-модельером…

— И не такое случалось. Отцу делали тяжелую операцию, я часов пять болтался вокруг больницы… Нанервничался. Возвращаюсь домой, стою на трамвайной остановке и думаю: «Сейчас бы стакан водки!». Тотчас возник человек и, стесняясь, говорит: «Извини, не могу пить один». Наливает мне стакан водки, я выпиваю, а он мне: «Все, вы больше и не хотели». Тут трамвай мой подошел… А ведь этот эпизод — из «Альтиста»! Он уже был написан! По замыслу, конец романа должен быть трагическим. Но из-за разных совпадений я испугался…

— После Останкина, «Ямы» ты вылавливал персонажей в Камергерском?

— Я не вылавливал! Не изучал жизнь! Имеет значение только твой опыт — не чужой, твое восприятие происходящего вокруг тебя, твои переживания… Чужие рассказы ничего не значат.

В Камергерском, в закусочной, у нас образовалась своя компания — актеры из Художественного театра, звукорежиссеры, звукооператоры… Бывали тут люди из Детского театра, Большого, Оперетты… И всякая шушера, спекулировавшая билетами в Большой театр («билетеры» были в основном из КГБ, поскольку шла в ход валюта — в «Бубновом валете» это описано), и спекулянты учебниками — рядом же магазин «Педагогическая книга». Ниже по переулку, в кафе «Зима», отдыхали проститутки. Я там с ними разговаривал. Их «точка» была рядом, в подземном переходе…

— А что за история у рюмочной на Большой Никитской, где висит твой портрет как достопримечательности и гордости заведения?

— В том доме были до революции меблированные комнаты, внизу кухмистерская, куда жильцы могли спуститься в калошах, перекусить, выпить… И с улицы заходили. Бывал Станиславский — хозяин историю раскапывал, музыканты — напротив же консерватория, Охлопков, когда руководил театром Маяковского… Рассказывали (может, это легенда), когда он приходил в театр, сразу звонил в консерваторию, Нейгаузу: «Генрих, голова болит, встречаемся в аптеке». И шли в рюмочную.

В советские времена, в момент очередной борьбы с алкоголизмом, там поселялось какое-нибудь другое учреждение. Помню, была сберкасса. Потом опять рюмочная с хорошей, домашней, дешевой едой. Издательство устраивало там презентацию моего «Камергерского переулка». Подавали солянку, как в романе, как любил мой Прокопьев, горячую и живую… Критики, журналисты — все были очень довольны.

«В голове что-то варилось», неисчерпаемая Москва постигалась — по романам Орлова можно составить необычный путеводитель — московские пейзажи, которые не всякий способен увидеть, топонимика, архитектура судьбы домов, дотошность в деталях как проявление любви, оживающие исторические персонажи… Он энциклопедически образованный человек. Все романы наполнены информацией, не бесстрастной, а взволновавшей его самого, многое сам раскапывал годами, «…в голове моей набито столько всяких сведений, порой вовсе мне ненужных… однако иные из них просыпаются…» — говорит Ковригин в «Лягушках». В романе «просыпается» Марина Мнишек, которая определена толкователями событий в интриганки («А какие она могла плести интриги против России — она же девочка пятнадцатилетняя…»). Самозванец, одна из самых загадочных фигур истории. Он незауряден, он — самозванец, сам себя сделал, а не кем-то-званец… Думаю, этот орловский неологизм выпорхнет из романа и пойдет по жизни, оторвавшись от родителя…

В бродяжничестве по Москве в первую очередь, конечно, открывалось наше время с неожиданных точек обзора. А как строки ложились в «белоснежную тетрадь»?

— Первые два романа я писал под влиянием литературы 20-х годов — ритмической, энергичной, сказывалась и газетная инерция. Когда я начал «Происшествие в Никольском», то буквально сдирал с себя «газету», мне хотелось, чтобы проявилась моя интонация, чтобы я заговорил своим языком. Иногда по нескольку раз переписывал одну и ту же фразу, вырабатывая плотный реалистический язык. Все-таки у писателей моего поколения была ответственность за слово: нельзя писать так, чтобы было стыдно.

— Перед кем?

— Перед собой, перед теми, кого уважаешь. Перед Гоголем, Достоевским… Перед современниками — Трифоновым, Юрием Казаковым, это писатели мирового класса! Сейчас стыда нет. Наши многомиллионные тиражницы о языке не думают.

— Вы по-русски-то хоть что-нибудь понимаете? — Понимаю, — вздохнул Ковригин. — Очень много чего понимаю по-русски… Но не все. (Роман «Лягушки»).

— Так что моя работа на «вольных хлебах» шла медленно. Выбивали и плохие рецензии на роман «После дождика в четверг». По роману собирались фильм запускать, уже были подобраны актеры и вдруг все закрыли. Говорили, в кон не попал.

— Говорили знатоки тайных пружин? А что это значило?

— Кто их знает… У меня там все — все сюжетные ходы, всех героев связывает наводнение. Я видел его на стройке, на Абакан-Тайшете… Но иногда впечатления одного дня дают повод и материал для романа. В «Лягушках» — совершенно реальные первые главы…

— Как? Разве плотная нескончаемая толпа лягушек, упорно прущих к шоссе, под колеса, — не фантасмагории? Не метафора нашего сегодняшнего движения неизвестно куда?

— Нет. Сам наблюдал… Так вот, главные герои романа «После дождика…», переживающие наводнение, молодые люди, приехали на стройку из Влахермы — Яхромы, как нетрудно было догадаться, там остались их родные — и мое повествование перекидывалось из Саян в послевоенную Яхрому. У моих родителей был друг молодости, ставший одним из начальников Лечсанупра, кремлевской медицины. Он фигурировал в известном антисемитском деле врачей, хотя был русским. Уцелел, из тюрьмы вышел… В романе он — прообраз отца героини. Еще действует там профсоюзная деятельница, бывшая стахановка: со Сталиным встречалась, с Калининым, по каналу ходил пароход ее имени. А дальше — одиночество после славы, полупустая, полупьяная жизнь.