Дервиш Сушич - Я, Данила

Я заскочил в уезд. Рассказал все по порядку председателю укома (разумеется, опустив Дринячу). Тот смеялся и грозил мне пальцем. А под конец спросил, на что я потрачу эти деньги.

— Надстрою школу!

— Ну, ради этого стоило их околпачить!

На школу я деньги, конечно, не потратил. Всегда находится что-то более спешное. Но в любом случае невредно заручиться поддержкой председателя.

Такую трудовую победу следовало отметить днем отдыха. Назавтра я встал пораньше и, сложив руки за спиной, весь день играл в пенсионера. Ни на кого не накричал, никому, отговариваясь спешкой, не насолил. Право, распрекрасное занятие — смотреть, как работают другие! Я обошел три кооперативные лавки, обе мастерские, лесопилку, школу, ямы для гашения извести, даже в свою контору заглянул, вдосталь наговорился с комитетчиком Марко Охальником, посидел в столовой «Вперед, товарищи!», женщинам, пришедшим просить помочь пшеницей, сказал несколько красивых пустых слов…

Обошел стройплощадки и на удивленье ни с кем не сцепился и никому не погрозил кулаком. Оттого-то, видать, и услышал вдруг за спиной голос старого плотника:

— Что это с ним? Неужто спятил?

— На одиноких стариков такое находит, — шепнул другой. — Видел, как он бормочет себе под нос?!

Улыбающийся и счастливый, что, к их огорчению, еще не выжил из ума, я зашагал к полю, чтоб взглянуть на посевы. Кровь крестьянская заговорила, не иначе!

Устроившись за густой живой изгородью, я бережно приподнял пучок травы и заговорил с ним, как с другом детства. Понял он меня, нет ли — не знаю. Но я его понял. В тени боярышника ему было неплохо. Сочная зелень не читала статей о неуклонном подъеме сельского хозяйства. И не было у нее головы, чтоб пухнуть от проблем социалистического строительства.

За сухим торжественным тоном одного газетного объявления я почуял деньги. Велев погрузить на грузовик буковые поленья, я посадил между собой и шофером свою щебетунью — делопроизводительницу (разумеется, по ее просьбе) и двинулся в Белград.

Тряска. Наши бедра, соприкасаясь, ведут меж собой долгую дискуссию. Размеренный рокот мотора убаюкивает совесть. То в одно, то в другое окошко смотрю я на мелькающие пейзажи, попутно окидывая взглядом глубокий вырез на груди своей конторщицы. Но вот глаза устают от верчения, я замираю и погружаюсь в теплые волны пустой болтовни.

Столица встретила нас парадом фонарей. Мы остановились у вокзала. С генеральским величием выгрузил я свои телеса и тут же протянул руку принцессе лабудовацкого руководства. Она прыгнула мне на грудь, как это умеют делать женщины, встала на ноги, оглянулась по сторонам и с горящими глазами воскликнула:

— Белград!

Раздувающиеся ноздри жадно пили воздух столицы. Его испарения преображали ее, словно быстродействующие наркотики. Белград только что стряхнул с себя дневную серость и начинал ночную жизнь великого иллюзиониста. Его скудное освещение казалось девушке фейерверком, устроенным в ее честь. Она хлопала в ладоши, крутилась, шумно дышала, томно закрывала глаза, будто перед ней расстилался океан роз, а не город, причем с не очень-то прикрытой канализацией. Пронзительно дребезжащему трамваю махнула рукой, как старому доброму другу, не утратившему с годами своего обаяния. И, вконец завороженная, произнесла:

— Мой Белград!

Мы наскоро назначили место встречи. Она схватила чемодан и наподобие неуловимой смешинки потонула в людской толчее.

Шоферу я приказал сидеть в грузовике, даже если ему придется встречать в нем десятую пятилетку. А потом, стиснув зубы, пожертвовал несколько десяток и на такси помчался по Балканской. На сей раз я не вызывал Белград на поединок. Я скользнул в него, как в тесто, тихо и незаметно, подобно множеству людей, приезжающих с командировочным удостоверением и жалкими грошами на прожиток.

Я ввалился в «Москву», чтоб еще разок проверить про себя план великой операции, которую я назвал «Операция Глупость». Я ничем не рискую. Победа принесет мне миллионы. В случае неудачи — ретируюсь без потерь. Убытки понесут другие.

У моего Лабудоваца аппетит растет. Дал я ему лесопилку, кирпичный, черепичный заводы, фруктовый сад площадью в четыре га, заложил фундамент небольшого завода по переработке фруктов, построил двадцать жилых домов, новое здание общинного совета, новую восьмилетку, клуб, вымостил брусчаткой главную улицу. Словом, воздвиг памятник собственной находчивости и головотяпству своих партнеров. Все, что мне удавалось урвать наверху или внизу, я отдавал своему детищу из кирпича и камня. Но оно просит еще…

Теперь мне понятно, почему старики с умилением вспоминают доброе старое время. То было время скромных потребностей. Лабудовацкие потребности постепенно начинают превосходить мои силы, как нынешние дети превосходят своих учителей. Я бездомный. Аккумуляторы совести наполняю все более разбавленной эссенцией. Жизнь я знаю не по газетам. Джунгли торговой практики я постиг, заглянув в них из-за фасадов закона.

Я одинок в личном смысле слова. Ни один комитет не решит моей судьбы. Это сделает лишь мать сыра-земля. Но я буду бороться до последнего вздоха. Если не жаром сердца, то по привычке профессионального солдата. Лабудовац еще долго будет питаться моей печенью. И мне не жаль — не он, так съели бы другие.

Конторщица моя все не идет. Мы условились на восемь. Минуло девять, а ее все нет. Ну и ладно. Будь что будет. Беспокоиться мне не о чем. Старческой манией наверстать упущенное я не страдаю. Я вполне удовлетворюсь, даже если свидание сведется к уговору, где нам встретиться перед отъездом. Слишком высоко вознес я то, чего не имел, — любовь, чтоб женщина ее роста на столь хрупких ножках могла до нее дотянуться. Пожалуй, я мог бы ей позволить поиграться у подножья интима. Но наверх, на белую вершину страсти, — никогда! Даже с пропуском министерства внутренних дел!

Я согласился провести с ней вечерок, соблазненный провинциальной гордыней — я, сиволапый мужик в сапогах и в костюме из грубого сукна, убеленный перелистанными календарями, весь вечер продержу возле себя этакую кралечку. Ведь парни всех мастей, любого социального происхождения, партийной принадлежности и года рождения просто изойдут слюной! А мужик им сделает длинный-предлинный нос.

Но, видно, старики явились в этот мир на потеху времени. Вот уже одиннадцать, я выпил два литра вина, а ее все нет. У меня появилось опасение, как бы официанты, увидев, что я прилип к месту, точно забытая вещь, не вышвырнули меня на улицу. Или не обсмеяли, как усатое чадо, потерявшее в большом городе маму и ухватившееся за первого прохожего.

Она пришла.

Ее было не узнать. Маска скромности, которую она носила годами, вероятно, по расчету, была сброшена. Я впервые видел ее в таком одеянии, оно делало ее похожей на недоощипанную индюшку — то ли ей удалось вырваться самой, то ли ее отпустили, побрезговав таким товаром. Безвкусно размалеванная и разодетая блудница, забывшая, как следует одеваться красивой горожанке.