Пётр Алёшкин - Лагерная учительница

— Да еще и к Локкарту ездила, — добавила Таня.

— Сложная женщина, — повторил Леонид Максимович, — была история со мной… — начал он и взглянул на Таню, — потом расскажу, при Тане неудобно.

Я напомнил ему в другой раз, и он рассказал, как баронесса Будберг пыталась соблазнить его в Сорренто, но он устоял: зачем? Жена молодая, красивая. Стыдно было перед Горьким.

Леонид Леонов пригласил нас за стол, выставил хорошее вино, сам чуточку пригубил. За столом разговор зашел о Боге, и Леонид Максимович спросил у нас: верим ли мы в него?

— Церковь редко посещаем, — сказала Таня.

— Скажем так: неглубоко верим, — добавил я.

— А я глубоко верующий, — сказал он.

Таня рассказала, как она дрожала, когда ее принимали в комсомол, боялась, что спросят: есть ли дома иконы? Что отвечать? Ведь висят же.

В начале апреля, когда первая часть романа «Пирамида» была напечатана в журнале, Геннадий Гусев сказал, что у Леонова был известный врач, профессор, осмотрел его и установил диагноз: рак горла. Здоровье Леонида Максимовича заметно ухудшалось, речь становилась все невнятней, и в конце апреля его положили в онкологический институт имени Герцена, который находился неподалеку от метро Динамо, рядом с Боткинской больницей. Я ужаснулся, когда впервые приехал к нему в больницу, увидел его отдельную палату. Какая там была грязь! Входная дверь провисла, тащилась по полу и не закрывалась полностью. Кран умывальника в палате тек, и чтобы вода не журчала, не билась о грязный, выщербленный умывальник, к крану привязали обрывок бинта, и по нему беспрерывно бежал ручеек. Мухи, тараканы, грязь. Грязная кровать, грязные занавески, грязные окна. И запах, ужасный запах! Господи, в каких условиях лежит, болеет, угасает великий человек. Увидел меня, потянулся навстречу, попытался подняться. Он стеснялся своего вида, своей беспомощности, был растерян от непривычной, неуютной обстановки. Говорил еще более невнятно, и видно было, как сильно сдал, и все же стал расспрашивать, что нового в стране, сказал:

— От Ельцина звонили… Говорят… приехать намерен… ко мне. Как быть? Петр Федорович, принимать или не принимать?

Я еще раз окинул убогую, грязную обстановку палаты и усмехнулся.

— Нечего раздумывать, Леонид Максимович, приглашайте. Пусть посмотрит, в каких условиях живут россияне, как говорит он. А то он всю жизнь по государственным дачам, спецбольницам, на государственном обеспечении… Приглашайте, но не ждите, ни за что он не приедет к русскому писателю, плевать он хотел на русскую интеллигенцию…

Конечно, Ельцин не приехал.

Помню, пришел я в другой раз в больницу, глянул на его совершенно высохшее желтое лицо, голову он от подушки оторвать не мог, услышал совершенно неразборчивую речь, почти ни слова не разобрал, подумал: все, не доживет до юбилея, не увидит книгу, не порадуется. Но я ошибся, он поправился немного, и, слава Богу, юбилей свой встретил дома в относительном здравии. Но через некоторое время вновь оказался в больнице, в той же самой палате.

Запомнилось посещение его вместе с Сергеем Бабуриным и Николаем Дорошенко. В те дни у него прорезался голос, он стал говорить четко, внятно. Я однажды, когда он позвонил мне из больницы, не узнал его, некоторое время не понимал, с кем я разговариваю и только по смыслу разговора понял, что это он.

Леонид Максимович хорошо относился к Бабурину, уважал его, следил за ним, потом попросил Дорошенко познакомить их. Я взял с собой в больницу несколько экземпляров романа «Пирамида», чтобы он подписал их Бабурину, Дорошенко и другим нашим общим друзьям, а Бабурин прихватил фотоаппарат. Мы сфотографировались с Леонидом Максимовичем. Вероятно, это были его последние фотографии. В тот день Леонид Максимович продиктовал мне мысль, которая, видимо, занимала его. Я записал ее, вот она: «Цивилизация как система целостная, состоящая из реальностей, непосильных для осмысления, есть явление совершенно хрупкое. Она передается не путем одностороннего осмысления, однофазового раздумья, а путем передачи прямого общения наставника со своим воспитуемым. Очень опасно думать, что цивилизацию просто воскресить. Сложно потому, что восхождение человека с неандертальского периода на вершину Гималаев длилось сто тысяч лет, а может и в десятки раз больше. А прямой путь спуска назад прямиком в исходное положение, уложится в какие-нибудь восемь минут. И то, если не считать неминуемых задержек падающего тела на острых уступах». Не знаю, диктовал ли он после этого Ольге Овчаренко что-нибудь или это была его последняя запись?

Как ни был он болен, все равно ежедневно спрашивал: нет ли откликов на его роман? Найдите, принесите, почитайте. Мне горько думать, что я не выполнил его последнюю просьбу! Он узнал, что газета «Коммерсант-Дейли» опубликовала большую рецензию на его роман, попросил найти газету, сказал буквально следующее:

— Говорят, что там сказано: престарелый Леонов утер нос писателям…

Я нашел газету, приехал к нему домой. Он лежал в своем кабинете на кровати, протянул мне руку, чтобы я помог ему подняться.

— Как я устал, — жаловался он, — ослаб. Сил нет подняться с кровати самому, походить. Прошу Бога, молю, чтоб поскорее взял к себе…

Он посидел немного, потом снова лег. Слушал, лежа, как я читал рецензию, слушал внимательно.

— Умный парень… Вы его знаете?

Рецензию написал Лев Алабин. Мне нравились его статьи в «Литературных новостях», они резко выделялись среди других теплотой слога, любовью к русской земле, проступавшей между строк, самой атмосферой. Как-то раз вечном в ЦДЛ меня познакомил с ним писатель Владимир Батшев. Алабин оказался молодым человеком, лет тридцати, с интеллигентным и умным лицом. Тон рецензии его был доброжелательный, чувствовалось, что он знаком с темой романа довольно глубоко.

— Познакомьте меня с ним, — попросил Леонов. — Привезите его ко мне!

Я обещал, хотя не знал, где теперь работает Лев Алабин, ведь после смерти организатора и главного редактора «Литературных новостей», газета перестала выходить. Редакция распалась. Но надеялся разыскать его через общих знакомых.

Леонид Максимович размягчился от теплых слов Льва Алабина, снова заговорил о том, как ему тяжко, как хочется умереть. Я пытался успокоить его, потерпеть, станет легче, смотрел на него с жалостью и нежностью, держал его руку в своей. Уходя, поцеловал. Он долго держал мою руку в своей, не отпускал. Я не знал тогда, что вижу его в последний раз. Я не сразу бросился искать Алабина, думал, вернусь из Греции, найду. А когда вернулся из Греции, узнал, что Леонид Максимович покинул нас навсегда, его уже похоронили. Отмучился, отстрадал, с честью выполнил свою земную задачу и тихо ушел туда, где нет суеты, где вечный покой! Мир праху вашему, Леонид Максимович! Простите, если был суетлив и невнимателен!