Кэтрин Хайд - Ветряные мельницы надежды

Он снова принялся меня изучать. Ненавижу, когда он так делает. Чувствую себя червяком, которого вот-вот насадят на крючок. Убежал бы, да нет никакой возможности. Вот и корчишься. Толку, понятно, никакого, но все равно корчишься.

— Доброе утро, Себастьян.

— Доброе утро, отец.

Сам знаю, звучит странно, но именно так мне положено к нему обращаться. Никаких там «папа», «па», «папуля». Я всегда — Себастьян, и только так, никаких сокращений, а он — «отец». И это не обсуждается. Как и очень многое другое в нашем доме.

Он был в своих смешных очках — с круглыми такими маленькими стеклышками и с оправой из тонкой проволоки. Держу пари, чтобы получше меня разглядеть. Несколько прядей волос ему на лоб упали. У отца волосы кудрявые и непослушные, как и у меня, только с сединой. Причем седины, по-моему, каждое утро все больше.

Он упорно не сводил с меня глаз. Будто присматривался — что ж это во мне такое изменилось. Если честно, меня жуть взяла.

— Что? — не выдержал я наконец. Ну сил уже больше не было терпеть.

— Какой-то ты другой.

— Да обычный, как всегда, — соврал я.

— А выглядишь другим.

— Каким — другим?

— Точно не могу сказать. Счастливым. Или взволнованным.

Ага. Вон оно что. Счастье и вообще любые сильные чувства — это грех. Отец вечно предупреждает меня насчет этого. Говорит, подобные эмоции сродни танцам на нашем подоконнике, — а мы, между прочим, на пятом этаже живем. Запросто свалиться можно.

— Ничего подобного, — сказал я в надежде, что тема будет закрыта.

Не вышло.

— Я считаю, ты слишком много спишь, Себастьян.

— Сон полезен. Видишь, каким я стал здоровым. Почти совсем перестал болеть. Лично я считаю — это потому, что я бегаю и много сплю.

— Я сказал — слишком много.

Надо быстренько сменить тактику.

— Вчера долго не мог уснуть. До трех часов. Потому и проснулся позже обычного.

Он молчал, но я точно знал, что это всего лишь передышка. Что-то он такое себе соображал, у него это всегда на лице написано. Однако какое-то время он лишь возил и возил ложкой в хлопьях с молоком. Я даже подумал, что они совсем размокнут и невозможно есть будет.

— И что ты делаешь? — наконец спросил он. — Когда не можешь уснуть — что ты делаешь?

— Не знаю… Просто лежу.

— Лежишь — и что делаешь?

— Не знаю. Наверное, думаю.

— И о чем ты думаешь?

Я чуть не накинулся на него. В такие минуты мне всегда хочется накинуться на него. Не в смысле — ударить, нет, я не такой. Наорать на него хочется. Меня жутко бесит, когда он пытается залезть в мои мысли. Мысли — единственное, что у меня осталось. Единственное, что принадлежит только мне. Но возражать ему, спорить с ним — никакого в этом нет смысла. Я пробовал, и всегда напрасно.

— Не помню, — ответил я.

Перед глазами появилось лицо женщины из подземки. Такое четкое, будто живое. Интересно, встретимся ли мы с ней снова? Тогда я и представить не мог, что еще когда-нибудь увижу ее.

К часу дня я закончил уроки и собрался на пробежку. Отец нахмурился — он всегда хмурится, когда я выхожу из квартиры, — но ничего не сказал. Хотя бы пробежки я себе отвоевал.

Пока я бегал — в основном по парку, — то мечтал об одном: чтобы Делайла оказалась дома. Пусть Делайла будет сегодня дома , твердил я, как припев какой-то песенки. Так и бегал под эту мелодию.

Завернув за последний угол, я увидел наш дом — и Делайлу! Она махала мне, чуть не наполовину высунувшись из окна на третьем этаже. Я невольно улыбнулся. И сказал вслух, но очень тихо: «Спасибо!» А кого благодарил — сам не понял.

Я успел отдышаться, поджидая ее у входа, а когда она приковыляла вниз, придержал для нее дверь. И она сказала, как всегда:

— Спасибо, сынок.

Без чьей-нибудь помощи Делайле выйти трудно. У нее что-то с бедром, или даже с обоими, а еще она очень большая, грузная и ходит с палочкой. Ну и как ей выйти, если кто-нибудь дверь не придержит? То ли из-за больных ног, то ли из-за веса Делайлу при ходьбе так и клонит вперед, и со стороны она выглядит знаком препинания. Пожалуй, вопросительным знаком, только не до конца загнутым сверху. Вдобавок она когда ходит, то здорово отставляет… как бы это выразиться… заднюю часть. Но вы не подумайте, что я смеюсь над ней. Делайла — мой самый лучший друг. У меня в жизни не было друга лучше. Скажете, что за дружба, если ей пятьдесят с лишним, а мне еще восемнадцати нет? А вот представьте себе — мы подружились по-настоящему.

Я закрыл дверь, и наша прогулка началась. Правда, мне каждую секунду приходилось напоминать самому себе, чтобы шел помедленнее. Раз в десять медленнее, чем я обычно хожу.

Делайла вынула из кармана складной вентилятор на батарейках. Он похож на маленькую пластмассовую ракету, ярко-синего цвета, а когда лопасти раскрываются — то на вертолет. Делайла его левой рукой включила — правой-то она на палку опирается, — моторчик зажужжал, и она с довольным вздохом подставила лицо под струю воздуха.

— Ну и погодка, сынок, — сказала она. — Силы небесные, что за жарища.

Лицо у нее замечательное, у Делайлы. Самую капельку коричневое и в веснушках. А глаза цвета ореховой скорлупы. А зубы… вы таких больших зубов в жизни не видели. Когда она улыбается, то на лице вроде одни зубы! Я старался что-нибудь смешное сказать, лишь бы ее зубы увидеть. Вообще-то особо стараться и не надо было. Рассмешить Делайлу — не проблема.

— Ну, сынок? И где ты сейчас, по мнению твоего отца?

Я уставился на тротуар и не ответил.

— Ага. Ты, значит, так и не рассказал обо мне?

— Вы его не знаете…

— И не горю узнать, сынок. Что ж это за человек, коли не радуется, что его сын нашел себе друга?

Я отклеил взгляд от тротуара и посмотрел на Делайлу. Вроде глазами просил: Пожалуйста. Не надо. Не сейчас. И вообще — не надо опять… Делайла кивнула и даже рукой махнула, в которой жужжал вентилятор:

— Ладно, ладно, сынок, не буду. Забыли.

Представляете себе такое? Чтобы кого-то попросить о чем-нибудь глазами и чтоб тебя поняли и согласились?! Теперь вам ясно, почему я так полюбил Делайлу? Хотя мы и знакомы-то всего ничего, несколько недель.

— А ночью кое-что случилось, — сказал я.

— Я бы сказала, самое время, сынок.

— Только все это, наверное, глупо. Ну, типа, полная ерунда.

— Для тебя ведь это не ерунда? Значит, и для меня тоже.

И я рассказал своему единственному другу про женщину в подземке. Про то, как она смотрела на меня и что у меня творилось внутри. Делайла слушала и улыбалась. Сначала улыбалась почти незаметно. А потом улыбка становилась все шире, шире… Только не подумайте, что Делайла смеялась надо мной. Нет-нет. Она будто бы понимала, о чем я говорю, — хотя, если честно, я и сам не слишком понимал.