Кэтрин Хайд - Ветряные мельницы надежды

Короче, как только я отвела глаза, Карл ухватил меня за руки:

— Что случилось вчера на работе?

— Ничего. Все как всегда. Отработала свою смену и вернулась домой.

— Ни с кем не встречалась? Или, может, познакомилась?

— Нет. Ты же меня знаешь, я не такая.

Руки прямо разваливались от его хватки, но я не просила отпустить. Ни словечка про то, что мне больно, не сказала.

— Посмотри на меня!

А я не послушалась.

И Карл сделал кое-что поразительное. Он меня ударил. Он меня ударил в первый раз за семь лет — и я сразу поняла почему. Потому что в первый раз за семь лет я от него что-то скрывала. А он догадался.

Он ударил меня по лицу. Не кулаком, конечно, — ладонью. Пощечина, только и всего. Было бы даже не больно, если бы не перстень, который Карл на правой руке носит. В такие минуты, наверное, не помнишь, что там у тебя на пальце. Карл не виноват, что перстень зацепил мне нижнюю губу и кровь пошла.

Увидев кровь, он отпустил меня. Просто отпустил. Даже не толкнул.

Я села на табурет у кухонного стола. На столе как раз посудное полотенце лежало. Я взяла его и прижала к губе, но поздно: кровь уже капнула на воротничок моей самой любимой рубашки.

Карл достал для меня лед из холодильника.

— Прости, — сказал он.

— Ничего. Ты же не хотел.

— Нет, правда. Прости. И сам не знаю, как это вышло.

Зато я знала. Я-то отлично знала, чем это заслужила. А еще знала, что мне не стоит ныть. Он ведь меня семь лет не бил — до тех пор, пока я ни на кого не смотрела. Вернее, не заглядывалась. Так что понятно, кого надо винить.

Когда я учуяла, что бекон горит, спасать на сковородке уже было нечего.

Си Джей смотрел какой-то жуткий мультик, кажется, про войну супергероев. Натали тоже таращила глазенки на экран и сосала палец, а свободной рукой прижимала к себе меховой воротник, который она обожает. Отстегивающийся меховой воротник от кожаной куртки Карла. Дети вроде бы и не заметили, что произошло.

Может, они и вправду не слышат, когда такое случается. А может, слышат, да помалкивают. Сколько ни пытаюсь разобраться, никак не пойму.

Почти весь тот день я просидела перед телевизором, крутила диск с «Вестсайдской историей». Три раза подряд посмотрела.

Когда Карл дома, я так обычно не делаю, потому что Карл ворчит. Он повторений не любит. Сразу злится и из себя выходит. А я вот другая. Чем сильнее я расстроена, тем больше тянусь к чему-то привычному. К тому, что знаю как свои пять пальцев.

Но если уж Карл отбесился, я могу делать почти все, что хочется, поскольку он чувствует себя виноватым. В такие дни я вволю лентяйничаю.

Мне пришлось запастись носовыми платками. Нет, не слезы вытирать. Я не стала бы плакать на глазах у Карла. Никогда в жизни. Да и на глазах у детей не стала бы. Совсем наоборот: я смеялась. В этом фильме есть забавные места. Две-три песни, например, очень смешные. А как же моя разбитая губа, спросите? В том-то и дело. Мне бы ее беречь, а я увлекусь фильмом — и опять кровь течет из губы.

Признаюсь вам кое в чем насчет этого фильма. Он до того меня захватывает, что я в нем прямо тону. Забываю даже, что просто сижу на диване и смотрю телевизор. Вроде как настоящая жизнь — в «Вестсайдской истории», а не у меня.

Наверное, потому я и обожаю эту картину.

Платочки в крови я бросала на журнальный столик. Чем их было бы больше, тем дольше, думаю, Карл позволил бы мне побездельничать.

Правда, он пару раз высказался.

— Никогда не понимал, как можно крутить один фильм снова и снова. Что за радость? Как ты это выносишь?

Я не ответила. Он не ждал ответа, да и что тут скажешь? Я сто раз слышала от Карла, что он не понимает, почему я кручу фильм снова и снова. Забавно: сам же говорит, что терпеть не может повторений, а сам без конца повторяет одно и то же. Иногда так и тянет заявить: «Бог ты мой, Карл! По-твоему, я глухая? Сколько можно это твердить?» Но я молчу.

Такая у него привычка: любит поделиться собственным мнением. Уж очень любит.

— И вдобавок старье.

— Ну и что, — сказала я.

— В этом веке тоже кое-что приличное сняли, знаешь ли.

Еще одно замечание Карла, которое я слышала сто раз. Или больше.

Я вдруг взглянула на нас со стороны — и поразилась тому, сколько он говорит и сколько я не говорю. У Карла если что на уме, то сразу и на языке. Именно. Так и есть. Я тоже о многом думаю, но держу мысли при себе. Они в голове рождаются, да там и остаются. Я смотрела на нас с Карлом со стороны и видела одно и то же, одно и то же. Будто пущенный по кругу фильм. Он говорит, я молчу, он говорит еще больше, я молчу все упорнее, и так снова и снова. До скончания времен, которое, я уверена, когда-нибудь наступит.

Надо же, какими разными бывают люди.

Я люблю это кино. Только и всего. Мама ведь назвала меня Марией в честь героини «Вестсайдской истории». Это и вправду история. И мне она нравится.

После тех встреч в метро я смотрела фильм в первый раз и только теперь заметила, что тот мальчик немножко похож на Тони. Самую капельку. Не столько чертами лица, сколько светом в глазах. Внутренним светом.

Я ведь не знаю имени парня. Вот было бы забавно, если бы его звали Тони.

Слишком многого хочу.

Мне вдруг пришло в голову: а что, если Карл чувствует себя особенно виноватым за сегодняшний случай? Тогда он и завтра вечером отпустил бы меня, хотя завтра и не моя смена. В смысле — в этот день недели у меня не было смены, когда еще была работа.

Дурость, тут же сообразила я. Нельзя этого делать. Карл окончательно взбеленится от подозрений.

Откуда вообще взялась такая мысль?

Высокий парень с густыми кудрями любит по ночам кататься на метро. А я тут при чем? Откуда это желание очутиться с ним в одном вагоне? Мы даже не знакомы. Я даже имени его не знаю.

Зато наверняка знаю одно: поосторожнее надо с тем, что я по глупости сама же начала.

Мама частенько повторяла одну фразу. До самой смерти. В любую ситуацию легче влезть, чем из нее выбраться.

Как верно сказано. И я ведь всегда понимала, как это верно.

А если понимала, скажете, то могла бы и поосторожнее быть. Поосторожнее с тем, что себе позволяешь. Но, понимаете, у меня частенько добрый совет в одно ухо влетает, а из другого вылетает. Представления не имею почему. Только так уж выходит: я вам сто раз покажу правильную дорогу, а сама, черт возьми, пятьдесят раз сверну в другую сторону.

Мой отец называл меня ходячим несчастьем. И в отличие от прочего, в этом он, наверное, был прав.

Остаток той ночи и вспоминать не хочется. Я так и не уснул, ни на минуту. В буквальном смысле глаз не сомкнул. Через мое тело будто электрический ток пропустили, а прийти в себя времени не было. Я снова и снова, без остановки прокручивал в голове сцены встречи в метро.