Дмитрий Стешин - Коротко и жутко. Военкор Стешин [litres]

Утром нас разбудил «вестник смерти», волонтер похоронной команды Виталик, со зловещим позывным «Дровосек»:

– Ночью на Восточном трех стариков минами поубивало, поехали. Кто-то садитесь в труповозку на гробы. Она у меня чистая, не парьтесь.

Старики лежали на той самой улице, идущей вдоль железки, прикрытые домоткаными половиками. Солнце уже припекало чувствительно. Если человек был полным и куски его плоти полежат на горячем асфальте, солнце вытопит из них жир черным масляным пятном. Я вот не знал раньше. Теперь знаю и вряд ли когда такое позабуду.

Сижу в кустах, в восхитительном месте, в сонной лощине между зеленых холмов. По дну лощины бежит ручеек с ключевой водой и огибает каменный дом, которому лет 150. А каменному колодцу еще больше. В доме живет бабушка, которая молилась за меня, пока я работал в Славянске. И отмолила. Читаю воспоминания первого в мире журналиста и автора «Робинзона». Его «чумные дневники» – репортажные записки человека, специально оставшегося в городе, охваченном ужасом и смертью. Как и я, Дефо – верующий человек и люто котирует 90 (91-й) псалом. В англиканской церкви нумерация отличается на одну цифру. Прозреваю в Дефо родственную душу во всех смыслах. Хотя его книжка не самое лучшее душеспасительное чтиво для надтреснутой психики. Слишком много аналогий – сотни брошенных домов, внезапные публичные смерти, психопатические слухи, циркулирующие по замкнутому кругу, беженцы, пытающиеся обмануть божью волю быстротой своих ног.

Рядом по саду топочет мама-ежиха, а Юля и Женя тиранят ежиху луками и селфи. Ежиха живет здесь чуть ли не десятки лет, она пахнет земляным чаем пуэр и между иголок – мох. Бабушка знает все ее повадки: когда и куда ежиха ходит пить, где выводит ежат, из какого стожка берет сено. Здесь все вечное, незыблемое, размеренное, рациональное. В отличие от моей суетности. Из этой вечности я леплю целебные пацифистские примочки на дырке в душе. Типа война выходит из меня наружу толчками, как рвота винегретноводочная. И сейчас я тут забудусь в благодати на земляничной поляне вечной молодости в бабушкином саду. Никуда она не выходит, ничего забыть невозможно. Из-под меня, по склону холма вверх, под яблонями и поляной с уже отошедшей земляникой, тянется госпитальное кладбище. До передка от бабушкиной лощины – 3 км. В войну здесь был дивизионный госпиталь, укрытый в складках местности. Я находил здесь прибором ртуть, иглы, катетеры, какие-то скобки из нержавейки. Лет десять назад приезжали поисковики, часть бойцов эксгумировали, а вот за вторую часть кладбища встала и уперлась бабушка. Сказал просто: «Не дам! Я к ним хожу, я за них молюсь, как меня на кладбище увезут и их тогда забирайте». Бабушка всю войну здесь бедовала, иногда начнет рассказывать – волосы дыбом. Мы с ней про Славянск сегодня говорили, и на секунду я понял, что она – единственный мне встреченный человек, который до мельчайших деталей понимает, о чем я рассказываю и в чем сокрыт ужас этих рассказов. Есть у меня ощущение, что 70 последних безвоенных лет на Руси – досадное упущение дьявола или подарок Всевышнего. Подарок, которым мы не смогли распорядиться толком. И скоро все будет исправлено. Бессмысленно лепить примочки на раны, в которые вложены персты.

Помню, как в субботу 14 февраля я проснулся в Горловке. Стояла или лежала навзничь загадочная тишина. Я пил кофе на балконе, курил и смотрел, как люди в оранжевых жилетах выносят из соседней пятиэтажки обломки стен какой-то несчастной квартиры, вывернутой наизнанку прямым попаданием. Щепки от мебели, куски пианино, рваный диван… Складывали все это добро в кучу. Мусоровоз сделал уже два рейса. Обломков много было. Дворники гонялись по двору за полиэтиленовыми пакетами – ветерок играл с дворниками. Чирикнула птаха, потом еще одна. Как в пошлом романтическом стихотворении. От этой мирной картины нехорошо защемило сердце. Мы позавтракали, по очереди умылись – нас было шесть человек. Напялили бронежилеты и стали спускаться по лестнице гуськом. Первый открыл железную дверь подъезда и сразу же закрыл – в это мгновение во дворе еб***ла первая мина. Часа два мы не могли выйти из подъезда. Сидели под лестничным перекрытием первого этажа. Шутили, но не смеялись. Все грязные, в пыли и побелке. Обтерли все стены. Чтобы занять себя, я позвонил военврачу Ангелу. В Горловке во время обстрелов они работают вместо скорой, а так как обстрелы всегда… вы поняли. Ангел сказала, что снаряды только что попали в кафедральный собор Горловки. До собора было метров 800. Мы плюнули на все и помчались туда. Я бежал в пятнадцатикилограммовом бронике, как военный пингвин, тяжело переваливаясь и пытался разгадать неразрешимую дилемму. Принято считать, что убитые в храме сразу попадают в благостные отделы Неба. А убитые по дороге к Храму? Важно добежать географически или важнее посыл, стремление?

Снаряды попали в трапезную храма, в крышу. В трапезной ежедневно кормили ровно тысячу человек – старух и стариков, которых лишили пенсий шесть месяцев назад. Опять стали бить по храму, и мы скатились в подвал – там была молельная, как у первых христиан-катакомбников, укрытая от небесного гнева миллионом тонн кирпича, из которого сложен собор. В молельной на полу сидел мальчик лет десяти, а мама гладила его по голове, когда наверху грохотало особенно сильно. И мальчик закрывал глаза в какой-то блаженной истоме. Следующая серия снарядов легла метрах в ста от храма, за детской площадкой, в фасад углового дома. В этом доме на первом этаже было ателье или какой-то магазин женской одежды. Я запомнил, как хозяйка этого магазина стояла перед развороченным входом, на стекле, среди валяющихся манекенов и плакала навзрыд, содрогаясь всем телом, а муж обнимал ее и гладил по голове как маленькую. А вокруг продолжали падать снаряды, но они не обращали на них внимания. Для них это было самое последнее горе.

Собак на войне жальче всего – они ничего не понимают и уж точно меньше всего виноваты в происходящем.

Дебальцево освободили день назад, по городу еще лазали остаточные группы окруженцев. В одном из подвалов сидели обгадившиеся бойцы «Азова» и пытались вести по садящейся рации переговоры о судьбе своих шкур. Ровно три раза нас чуть не пристрелили ополченцы, приняв за ускользающих из окружения. Перепутать было несложно – огромные нашивки-мишени «Пресса» мы не носим на брониках с лета.

Все улицы в Дебальцево были усыпаны осколками от «Града». Мы пробили уже третье колесо и долго ждали, пока товарищи справятся с проблемой. Лазали по расстрелянному автосервису, копались в разбитом снарядами шиномонтаже. Искали в битых машинах запаски… Через час начнет темнеть, а про обратную дорогу даже думать не хотелось. Мы въехали в Дебальцево через какую-то сумеречную зону, где не было ни патрулей ополчения, ни блоков. Просто растерянные старики бродили среди разбитых домов.