Дмитрий Стешин - Коротко и жутко. Военкор Стешин [litres]

Есть у нас подпольный «Комитет чистоты», у которого длинные руки. Помню, в его последнем универсале сообщалось, что за превращение чайных чашек в пепельницы всем пойманным на месте преступления хайванам (животным – на местном наречии) окурки будут тушиться с размаху об лоб, втыкаться прямо в чакру.

Через месяц такой жизни обостряется социопатия. Первый признак – человек уходит на балкон и зажигает свечку. Сидит в полумраке, экран компьютера светится, как колдовское зелье в гнилой кадушке. Уйти есть куда. Один раз Аль-Котес уснул в какой-то комнате с наушниками в ушах. Я поискал его, поорал и плюнул. Ранним утром он сам объявился на кухне, голодный и сонный. Здесь почему-то очень любят устраивать мероприятия в пять утра, например, чтобы закончить войну к обеду и отправиться к своим женам, у которых в складках пышных тел – жар пустыни. Он сохраняется, даже если держать их в холодильнике сутки.

Рассветы в Дамаске серенькие, невзрачные. Поганый растворимый кофе раздирает глотку. Мы курим и кашляем. Перебираем барахло: аккумуляторы, штатив. Комп заряжен? Шнурок для камеры мини-юэсби не забыть, скорее всего, сразу поедем передаваться… Бутылка с водой, пакетик кешью, банка чипсов типа «Принглс», но местного производства. Три пачки «Житана» – хрен знает, когда вернемся. Бедуинский платок, купленный еще в Бенгази. Им можно даже накрыться как одеялом. Блокнот, айпад, айфон… В айпаде книги: Джозеф Конрад, Куприн, Белый («Серебряный голубь» – хлыстовские радения и поиски Бога через болезненную любовь с физиологией). Читаю сразу все, перепрыгивая с книжки на книжку. И центробежная сила мысли превращает этот литературный хаос в замкнутую стабильную систему на манер колец Юпитера.

Все остальное не подчиняется ни логике, ни расчету, ни физике. Там – опоздали, считай, чудом ушли от проблем. Сорвались из Латакии в Дамаск – приехали к штурму Джобара. Здесь вовремя пригнулся, а там – не долетело: дикий наводчик не взял поправку на перепады высот и поднимающийся теплый воздух. Рано или поздно мы увидим этого крупье, только рассказать уже ничего не сможем. Но ОН есть, и мы играли с ним.

Весь божий день провел в самой гуще азиатской жизни. Бродил по Дамаску, стиснув от изумления бороду в кулаке. Смело пересекал его под любыми углами, а Старый город так и два раза. Анализировал арабскую толпу, постигал. Несмотря на то что арабский город не предназначен по своему замыслу ни для пешего перемещения людей, ни для транспорта – общественного, личного и тяглового, прохожие не замечают таких мелочей. Прохожие смело прыгают через бетонные отбойники в гущу машин «мкадовской» плотности и даже выживают. Прут по тротуару шириной с айпад-мини в обе стороны, не сталкиваясь и ловко расходясь встречными курсами. Особо раскрепощенные горожане могут пристроиться на ланч с бобами прямо на ступеньках перехода, со скукой созерцая тысячи идущих ног… В Москве этих едоков бобов сразу затоптали бы лабутенами на***, а трупы задавленных пинками бы выкатили из узости на открытое пространство. Но толпа в Дамаске совсем неагрессивна, для нее есть более точное слово – она дружелюбна. Поверьте, я работал в самых разных толпах и шкурой чую энергетику, исходящую от любого скопления людей.

Толпа эта трехмерна, не имеет ритма и системы. Передвижение в ней – это игра в автогонки на восьмибитной приставке. Это интересно. Но у нее есть один минус: в европейской толпе можно быть таким одиноким и байроническим мечтателем, в неизбывной грусти, с легким налетом цинизма. И тебя все будет обходить по кругу. Есть даже такой пубертатный жанр – «одиночество в толпе». Годится и для песен, и для стихов, и для постов в соцсетях. Здесь же не получится обособиться.

Если в сердце безжизненной сирийской пустыни в полдень встать в тень телеграфного столба и блаженно смежить веки, через минуту появится араб и начнет между тобой и столбом куда-то протискиваться. За ним полезут какие-то дети, бараны и рано облысевшие от непосильной работы ослики, женщины в никабах и глухих плащах из нелиняющей джинсовки, потом возникнет худой муалим с пустой тележкой, готовый на все за 200 лир, и почтенный устаз, кушающий на ходу шаверму и запивающий ее, родимую, «пепси». Не исключено, что устаз при этом будет говорить по телефону, сея вокруг куски курицы и помидоров. Местные барышни на выданье, конечно же, тоже будут напористо лезть. Мясистые такие, с мягкими боками, на низеньком ходу. Впрочем, длина ног здесь не является критерием баскости, главное, чтобы задние лапки до земли доставали… И все закрутится вокруг меня и телеграфного столба. Завертится веселой каруселью, блистая позлащенными часами, самоварным турецким золотом, стразами с кулак, фольгой и стеклярусом. Появится фургончик с розливом кофе, приковыляет организатор подпольной лотереи и будет делать вид, что торгует тут сигаретами. Мужчина с обширной, шелушащейся вавой на лице и руках начнет делать фреши из морквы и апельсинов, а все вокруг, ничего не боясь, станут их пить и зажевывать шаурмой, уже продающейся за соседним барханом. И останется мне только взвалить на себя этот телеграфный столб и уйти с ним на плечах, прячась в его узкую тень, которая будет бежать впереди до самого заката…

Я по столичной привычке пытался сначала регламентировать свои передвижения, планировать отрезки маршрута, но потом расслабился, как утопленник, и отдался стихии. Меня понесло людским потоком, причем в нужную сторону. Метров через сто я так мимикрировал, что никто из служивых на 20 пройденных уличных блок-постах мною так и не заинтересовался. А поинтересовался бы, то и не велика беда, стоит только сказать «рус» – и все вопросы снимаются. И тебе говорят «велкам» и так делают руками гостеприимно, по-восточному. Немножко приторно и медоточиво, на северный взгляд. Но вполне искренне.

Толпа занесла меня в какую-то лавку со старьем, где я все перетрогал руками и даже вылил себе на ленинские места и ботинки немного машинного масла из старинной масленки. Я страшно чертыхался на местных антикваров, продающих такие ветхозаветные масленки с подвохом. Не удивлюсь, если Ной смазывал этим маслом замок носовой пушки своего ковчега. Разумеется, я был тут же вознагражден за страдания. В металлической чаше со стертыми монетами, паломническими жетонами и брелками я обнаружил вот эту медаль на ленте и два значка с Аса-дом-старшим. Значки оказались добротными, как «кадиллак» конца 70-х годов или, скажем, «Шарп 777». С медалью окончательно пришлось разбираться дома. В первый момент я подумал, что это какой-то квалификационный знак, а оказался «Орден военных заслуг» 5-й, низшей, степени. Вручен он был, скорее всего, рядовому – степень зависела от звания. Учрежден в 1964 году. Судя по протертой ленте и разным мелким следам, его носили очень долго. А потом он оказался в куче «невыбрасываемого мусора», и мне стало обидно за солдата, который этот орден когда-то получил. И может быть, заплатил за него если не кровью, то страхом и нервами. Я стоял в этом пыльном магазине, тупо смотрел в чашу с человечьим хламом и думал о том, что может остаться после меня и перейти в другие поколения потомков. Что избежит и ломбарда, и помойки? И как-то я ничего не придумал утешительного. А потом понял, прорубило. Вот эти строчки останутся в недрах всемирной электронной паутины. Сразу стало легко на душе, я моментально отсчитал продавану десять долларов в местной валюте, сгреб покупки и пошел, пошел, пошел… прыгая через бетонные барьеры и железные загородки, оскальзываясь на не уестествленных до конца шавермах и апельсиновых корках. Ловя на себе взгляды местных девиц, которые прекрасно понимали, кто здесь абориген, а кто иностранец, временно напяливший лживую личину.