Дмитрий Стешин - Коротко и жутко. Военкор Стешин [litres]

Девятиэтажку начали разрушать, не успев еще толком достроить. Некогда острые лестничные ступени сгладились до обмылков – по ним таскали вверх-вниз военное железо и цинки с патронами, сотни людей ссыпались вниз, торопясь покинуть простреливаемые верхние этажи. Или, наоборот, медленно лезли вверх, задыхаясь от груза и подступающего страха. Там, наверху, ровно дул пустынный ветер, надувал и жар, и прохладную тоску. Горная подкова на близком горизонте иногда пыхала серыми дымами, мерцала оранжевыми вспышками и лишь потом, совсем уж потом, до меня лениво и тягуче доползал звук. Не страшный, игрушечный, как и вся эта южная война.

Черные фигурки ломали кувалдой стену трансформаторной будки, пытались подобраться как можно ближе ко входу в бункер и забросать его гранатами. Вход был похож на дачный клозет со скошенной плоской крышей. Оттуда иногда огрызались пулеметными очередями, щербили в труху острый угол трансформаторной будки. Отдыхая, человечки с кувалдами иногда пытались осторожно выглядывать. По ним стреляли из-под земли. Дом стоял на линии огня, и редко, но шальные пули просвистывали над крышей, возвращая меня из этого театра кабуки в реальность, на войну. И вот кто-то довыглядывался. Четыре оленя в потных камуфляжах потащили через кладбище ржавых такси самодельные носилки из труб и одеял. Пятый олень бежал следом, иногда спотыкаясь и опасно натягивая трубку системы с прозрачным физраствором. Раненый привставал – его растрясло. Рану жгло, пыль хрустела на катетере, сталь с абразивом терлась об упругую ткань вены.

Мне стало зябко торчать в оконном проеме и как-то прохладно на душе в целом. Я давно научился читать такие знаки. И я, не стесняясь самого себя, чуть пригнулся, насколько позволяла раковина бронежилета. Крабом упятился в коридор. В соседней комнате, среди клякс окаменевшего дерьма, стояли два деревянных ящика от патронных цинков. Я обдул с них белесую пыль и пристроил у ног штатива. Получилась дефолтная табуретка. Вжался в простенок, вывернул вниз мониторчик камеры. Дожал зум до упора вправо. Теперь я смотрел войну в кино. В своем домашнем кинотеатре. Дом – это там, где удобно и безопасно, где твой бронежилет и связка зарядных устройств, где вайфай подключается сам…

Человечки так и не смогли проломить стену. Один из них повозился с длинной трубой. По-приседал с ней, поводил из стороны в сторону и вдруг выскочил из-за спасительного угла. Пыхнуло и взбило пыль, в садовом домике что-то блеснуло, а потом оглушительно треснуло. Что думал пулеметчик, когда в двадцати метрах от него появился человек с РПГ и острый конус гранаты уставился ему в переносицу? Думаю, у него не выдержали нервы и он просто сполз вниз, под пулемет. Почему он не порвал гранатометчика очередью в упор? Возможно, в этот момент он менял ствол или протягивал новую ленту. Или, оторвавшись от прицела, нашаривал среди горячих гильз пыльную пластиковую сиську с теплой противной водой… Садовый домик сложился от взрыва в замкнутом объеме, человечки, бросив уже ненужную кувалду, потянулись прочь жиденькой цепочкой и вдруг исчезли – нырнули в перекрытую траншею. Для них война на сегодня закончилась.

И тут же, в комнате через стенку, ДШК начал загонять гвозди прямо мне в темя. Дом загудел, как барабан, черти играли на тугой шкуре шакала турецкие марши. В короткие паузы между выстрелами рация взлаивала и клокотала, корректируя огонь. Красные трассеры рикошетили, скакали, как плоские камни по воде. Там, на конце этих огненных струй, молча молились. Или пили матэ, давя ложечками раскисший силос чужого континента. Изношенный ствол пулемета давал чудовищные, позорные разбросы и в конце концов заретушировал всю сцену серой пылью. Закалякал, замазал горизонт. День стал сер. Я выключил камеру. Монтажер потом обрежет эту драматургию, оставив лишь последние секунды – пламегаситель пулемета вылезает из левого нижнего угла кадра, и слоистые струи раскаленного воздуха ползут по экрану, как прелюдия к миражу. Можно дорисовать своим воображением бархан, трех верблюдов цепью и кривую пальму. Через пару часов мы выйдем из нашего подъезда, рывком, по очереди перебежим пятьдесят метров до бруствера из строительного мусора, рваных штор и ковров, пустых бутылок и прочей дряни. Минуем угол, терпко пахнущий восточной мочой, и я в одну секунду своим оглушенным и расплавленным мозгом найду исток тяжелых восточных парфюмерных ароматов. Это порох, пыль из осадочных пород, возникших на дне пересохших древних морей, человеческие испражнения и совсем уже неописуемый запах перезрелого граната, который ты только что украл из-за забора давно заброшенного дома.

Каждый приход святого образа из небытия – Знамение.

Вот посмотрите – вернул на Родину из Сирии. Нашел под завалами рухляди, в лавке антиквара в Старом городе на улице Виа Ректа, по которой еще апостол Павел ходил. У меня с этим антикваром давние отношения, еще с 2012 года. Цены он ломит совершенно конские и не торгуется, прямо как кассир в супермаркете. Помню, во время одного торгового разговора ногой подкатил к нему автоматную пулю (они уже залетали к воротам Баб Шарки из района Джобар, занятого боевиками) и говорю ему:

– Ноу турист, ну какие сто долларов, муалим [6] «Человек», или «уважаемый», или «почтеннейший» – распространенное обращение. ? Побойся Бога! Ты что! Что ты!

А он мне:

– Пятьдесят долларов – букра-букра [7] «Завтра-послезавтра» – любимое слово на Ближнем Востоке. , а сегодня – сто!

Довел его в тот раз до белого каления, за каждый цент бился. Торговались мы с ним, как цыгане за подковы от дохлой лошади. Аж вспотели оба. И стыдно было немного за образа торговаться… Но сговорились кое-как, и увез я от него «Иоанна Богослова в молчании», редкого извода, отлитого в 18-м веке по иконографии века 16–17-го. Суть в том, что, когда Ангел открыл Иоанну Богослову тайны Апокалипсиса, про некие события строго-настрого запретил ему рассказывать людям. И на иконе Иоанн в неком ошеломлении пребывает и в тяжелой, горькой такой задумчивости. И оказался сей образ покровителем всех пишущих – журналистов, писателей и книгоиздателей. Я его потом долго носил в прозрачном карманчике старого своего бронежилета. Потом на шею повесил. У него специальная петля с дырочкой, чтобы можно было на себе носить в скитаниях и гонениях. На петле – Иисус Пантократор, Всевидящее Око, мой строгий Господь. Вещь староверческая, так и называлась изначально – путевая икона. В киевском аэропорту, после Майдана, озверевшие от демократических завоеваний сотрудники державной варты моего Иоанна Богослова с меня снять пытались, пока я им пару слов не сказал проникновенных. И по глазам моим они поняли – снимут только с трупа. На том и расстались.