Дмитрий Стешин - Коротко и жутко. Военкор Стешин [litres]

Через эти воды мы и выдавились на тяжело урчащем моторе в очередную речную петлю. Тайга вдруг разошлась, поехала, как шов на сопревших нитках, и мы увидели залив с неподвижной водой. Первый раз за трое суток вода не мельтешила, не рябила перед глазами. Залив пересекала жиденькая цепочка самодельных поплавков из грязноватого пенопласта – брюшки у них были зеленые от свежей тины. Здесь харчевалась речная рыба, нагуливала жирок после стремнины, и сеточка эта стояла долго – с ледохода. А за сеточкой с берега приглядывал человек, он как-то вдруг собрался из леса и проявился. В черной застиранной рубахе навыпуск и в монашеской скуфейке. Худой, чуть согнутый совсем уже немолодой мужчина. Из породы тех русских земляных мужичков, которые похожи на болотные сосенки: на вид кривая, неказистая, а начнешь валить – топорище сломаешь и топор погнешь. Смотришь на ее спил: сердцевина вроде гнилая – высосала всю мякотку тяжелая жизнь на болотине, а годовых колец хорошо так за сотню наберется. И понимай как хочешь эту внешнюю корявость.

Мы заворачивали в залив очень медленно и осторожно, под острым углом, чтобы не ставить борт катамарана под тугую струю течения. И человек на секунду подумал, что мы пройдем мимо… Берег в заливе был песчаный, удобный. На дюне вымахала купа вековых кедров, а дальше все было вычищено от леса добрых пару сотен лет назад. Чернел прямоугольник огородика – склон смотрел практически на юг. На самом гребне серебрилась старинной сосной крохотная избушка, крытая дранкой. А над ней возвышался поклонный крест с голбцом.

– Люди добрые, бросьте хлебушка! – как-то нараспев проговорил-пропел человек. Не просил – печально так сказал, будто и не нам, а в сердце у всех толкнулось от этих слов, потому что человека чистой жизни видно. Ты его не пропустишь, отметишь и запомнишь, если вдруг не распознаешь. Кто-то закричал с борта в ответ:

– Щас, отец! Подожди, пристанем!

Отец Владимир принял от меня чалку. Он был нам рад. Он был рад поговорить. Отшельники, если они совсем не закаменели в отношениях с людьми, если не ушли при жизни к Богу, превращают радость от встречи с тобой в речь. И тебе это передается сразу, как внутривенно.

Отшельник только что пережил пятую зиму в этом урочище. Скоромного он не ел. Кормился ягодами, грибами, рыбой, огородом и подаянием от проезжего люда, с которым он дружил или ладил. В этом глухом краю осталась, а скорее всего, вернулась из прошлого русская традиция подкармливать и опекать таких старцев. И в этом был добрый крестьянский расчет. Во-первых, старец молится не за себя, что ему, затворнику и постнику, за себя молиться? Молится он за всех нас – отказавшийся от мира и соблазнов получает право просить Бога за других, как Предстоящие в Деисусе. Он не Предстоящий, но ближе к ним, чем кто-либо из нас, мирских людей. И кто знает, может, наш мир и стоит на таких старцах, которые выпрашивают для нас время на исправление или покаяние, отодвигают на вытянутую руку начало Страшного суда?

И мы, не жадничая, отделили отцу Владимиру хлебов, присовокупили пару пачек крекеров и пообещали на обратном пути завезти кое-какой еды и обязательно – оставить батареек и лекарств.

Мы двигались дальше на Север, к сердцу Беловодья, за вытянутое веретеном злое озеро Чусовское, в разливы и протоки реки Березовой. В неуютные лесные чащобы, лежащие при Печоре и Каме, в край, где с 17-го века гонимые искали себе потаенное место, где небо соединяется с землей и можно уйти в Царство Божие без мытарств, просто воспарить. Сюда бежали люди с доброй половины страны – с Керженца, спускались с самого Севера, из уже разоренных властями Соловков. Оседали на время трудниками в Выгорецком древлеправославном общежительстве, которому вышло серьезное послабление от Государя Петра – за имевшиеся в заводе медницы и медные рудники. Но всех принять Выг не мог и не принимал. Кто не хотел милостей от Антихриста, уходил еще дальше, где совсем ни от кого уже милостей не было и добра ждать не приходилось. Лишь Бог кое-как пособлял странникам добраться до окраин града Китежа и отступался от них, отходил в сторону. Дальше – сами, в Царство Божие, Царство Небесное. По весне, в самое голодное время, люди набивались в избы, чтобы принять «огненное крещение». Добровольно, но от безнадежной бескормицы, голода и цинги, когда от сосущих мук уже не видишь грани между мирами. И там сжигались в жирном дыму гарей. А тех, кто видел разницу между мирами или был нетверд в Вере, того сжигали с «утверждением», заковав в самодельные и самокованые железа. Кто бился в цепях, рвался – кололи ножами, дозволялось такое, когда одной ногой на том свете, когда ты почти святой страстотерпец и сам огненный протопоп Аввакум свидетельствует за твою праведность: «Со мученики в чин, со апостолы в полк, со святыми в лик, победный венец, сообщник Христу, Святей Троице престолу предстоя со ангелы и архангелы и со всеми бесплотными, с предивными роды вчинен». Погибших на гарях не отпевали, не провожали никуда давно ушедших. Иногда боялись, да и некому было. Народу в Парме и так не густо, а тут 80–100 человек за раз сожглись – и опустела вся округа окрест на десятки дни пешего пути.

Остались лишь тени, которые бродят и являются, – женщины, мужики и дети в белых рубахах до пола, младенчики в крестильных. Поют так ладно, потом свечи из рук роняют. Падают свечи одна за другой огненным водопадом, а люди ложатся уютно, обняв близких и дорогих, да и засыпают от угара навеки, не чувствуя пламени, которое начинает рвать плоть. Раз за разом – роняют свечи и ложатся в вечный сон. Туман речной эти картины проявляет, а пение и круглый год услыхать можно. Если прислушиваться сердцем. Если сердце каменное, а душа черствая, сухая, можно смеяться до бесконечности над «глюками православнутых верунов» и «старушечьими россказнями», но лучше делать это в городе. Парма любит распрямлять горбатых и гордых в наоборот и в ничтожество. Потом в низовьях приметную шапку находят. Вязанную материнской рукой, с раскисшим помпоном и приставшими к махрам желтыми еловыми иголками, или там резиновый сапог, на счастье когда-то подписанный авторучкой. А человек был и сгинул. Это местная нечисть так шутит, чтобы близким больнее было. И получается, что заступаются бесы за праведных мучеников, что совсем для православного человека необъяснимо. Потому что умножается зло, сотворенное на духовный подвиг. И все здесь вот так перепутано в Беловодье – смотришь в воду, а она – небо.

За скитом отшельника брошенное железо закончилось, лес одичал окончательно, и по реке пошли страшные, но проходимые заломы и «расчески» из ветвей рухнувших деревьев. Иногда ветки до рубцов хлестали по лицам и зажмуренным крепко глазам. Омертвевшие от хлесткого удара щеки шли булавочными уколами, потом – горели, как в стыде. И мы умыли лица как следует в разошедшемся и осерчавшем на незваных гостей Чусовском озере. Умылись, хватая ртами из волн уже теплую озерную воду, неожиданно божественно вкусную, ею было невозможно напиться. При этом мы ждали каждую секунду, что резиновые стяжки разъедутся и катамаран лопнет по своей середке, как перезрелый арбуз. Но волны плескались и били, мотались с шелестом камыши на близком мелководье – мы специально шли под берегом, чтобы в случае какой-то немилости или порухи выплыть и спасти груз. Настырно, без перебоев стучал мотор, единственный человеческий звук на сотни километров. И мотор нас вытянул из шторма в стеклянные паводковые разливы, бескрайние и мелкие. Вода должна была уйти из этих мест, но не завтра.