Дмитрий Стешин - Коротко и жутко. Военкор Стешин [litres]

Тихо и в полном молчании, завороженные, мы пробирались среди этих затопленных джунглей, протискивались между деревьями, стоящими по колено в воде. Мотор давно выключили и подняли. Тишина навалилась, и каждое сказанное слово было подобно раскату грома. Один из нас, решивший пострадать за общество, время от времени сползал в воду по пояс, протаскивал катамаран вперед, проводил его через кусты и коряги, пока мы не уткнулись окончательно в коренной берег – склон или складку песчаной дюны. Эта дюна была своеобразной перемычкой между великими реками Печорой и Камой. В 70-х годах ее пытались срыть серией атомных взрывов, хотели прокопать траншею или канал, пустить воды вспять. Доделать за Богом, грубо говоря. А когда не получилось – люди быстро охладели к этой затее. Как дети забыли надоевшую, порченую игрушку в парке на скамейке. Но никто ее так и не подобрал. Воистину игрушка была бесовской. И только и осталось от нее озеро Ядерное, котлован-воронка от взрыва, да фонящий радиацией бруствер из выброшенной взрывом земли. Зарядов планировали заложить двенадцать, как и было сказано в местном староверческом пророчестве о приходе Антихриста: «Говорят, пойдет огненная вода по земли и поделит землю на три аршина. Перед Концом Света все будет гореть, люди захочут пить, ничего не надо будет, лишь бы попить, шибко пить захочут. Будет такой шум, 12 громов, все люди обомрут, мертвые встанут».

Локальный конец света в Беловодье устраивали сугубые материалисты, оставив после себя лишь чувство досады и недоумения: зачем? Остался и стремительно зарастающий техногенный пейзаж. На удивление, мы чувствовали себя здесь спокойно. Дикая тайга пугала бы нас больше. Извращенную радость дарили вдруг увиденные фарфоровые изоляторы на вымахавших деревьях, полегшие ряды колючей проволоки и кучи всякой ржавой и раздавленной дряни. Это были вещи из нашего мира, а вокруг – раскинулось что-то другое, не вполне материальное. Полное предчувствий, знаков и скупых пророчеств. Куражась, мы даже искупались в ярко-синей воде, наполнившей воронку от атомного взрыва, хотя в Колву, Березовку или Вишеру лезть побаивались.

На третий день без особой жалости мы отчалили от этого следа Антихриста восвояси. Мы окончательно сдружились между собой, наш надувной драккар дерзко пенил снулые северные воды, уже чуя далекий дом. Отец Владимир ждал нас на том же месте. И завибрировал, засуетился от радости. И мы наперебой расспрашивали его о жизни, и было ему от этого приятно – как мед накладывали в чай, полной ложкой, с горкой. В чистенькой баньке, где он жил, все имело свое место – между небом и землей. Бесчисленные полочки из струганых досочек были подвешены на суровых нитях к потолку. И лежали на них вещи нужные и дельные – инструмент, баночки с выпрямленными гвоздиками, малые охапочки свечных огарков, тетради с записями и зачитанные духовные книги со страницами, прозрачными от множества слившихся капелек воска. А вокруг, с каждым легким порывом ветерка, все позвякивало, чуть брякало и серебряно и светло звенело. Подвешенный к крыше гнутый алюминиевый черпак из зоновской столовки встречался с поломанным полотном от двуручной пилы и неожиданно получался нежный звук поддужного колокольца. Хорошего такого литья, с серебром в бронзе.

– Все-таки тоскливо здесь бывает одному, особенно зимами, – толковал нам отец Владимир. Кивал в разговоре своей скуфейкой, заношенной донельзя, но аккуратно подшитой и заштопанной. – А так все брякает, звенит от ветра – утешительно получается для души. Человек, он же такой – от людей нарочно бежит, а все равно к людям тянется. Я и в монастырях жил, но не смог – суетно там, все те же мирские страсти, интриги, зависть. Как в миру. Ушел. Хорошо здесь очень, покойно, думать никто не мешает. Креплюсь-креплюсь и вдруг затоскую. А нельзя тосковать – грешно. И тогда я еще одно утешение себе придумал…

Легкий и стремительный, он, не приминая жирной, сочной травы, двинулся по тропе к речке. Среди древних кедров был построен ксилофон – куски рельсов от узкоколеек разной длины, их подгоняли руками по звуку. И это был совершенно нечеловеческий труд – пилить такие рельсы ножовкой. Была там и колесная пара, и обрезанные ярко-синие баллоны от газа… Склон был щедро посыпан хвоей и сам по себе образовывал амфитеатр с местами. Мы расселись согласно и быстро. И Владимир играл нам, перебирая слитную мелодию в какой-то прихотливой, ни на что не похожей манере. Вогнутый берег залива усиливал, а потом отпускал звук на волю, он утекал вниз вместе с рекой, и я подумал, что мы его еще догоним. Он не исчезнет и не растворится, а будет жить вечно, между мирами. Редкий человек, прошедший здесь, услышит его обязательно. Если знающий, то не удивится и не испугается. Здесь «звук, пришедший из прошлого», – обыденность, и звук обыден – ружейный выстрел, крик-оклик или приветствие, тихий, быстрый, потусторонний разговор, в котором можно понять лишь отдельные слова. Но понять, не домыслить.

Над ксилофоном на приличной высоте от земли, среди ветвей кедра прочно сидело исполинское гнездо неведомой птицы. Владимир почувствовал наше изумление:

– Это я гнездо построил. Я сплю в нем, когда жарко, за сеточкой присматриваю. Рыба такая зайдет иногда, что всю сетку растеребит, если вовремя не вытащить…

Мы ссыпали на стол в избушке-баньке все батарейки, даже растрясли аппаратуру и вскрыли фонари. У Владимира был маленький радиоприемничек, единственная и односторонняя связь с миром. Фонари нам были уже не нужны. Белые ночи вошли в силу, гранью между днем и ночью были лишь легкие сумерки, как в дождливую непогоду, – солнце ходило по кругу, не проваливаясь за горизонт. Отобрали таблетки из аптечек – но-шпу, кажется, анальгетики и антибиотики. Баночку витаминов – на зиму далекую. Отшельник записал в тетрадочку – что от чего помогает. Излечивает – вряд ли. Кто же тогда будет покупать лекарства?

Отплывали от берега задним тихим ходом, я сидел на носу, сворачивал шкертик в тугую бухту и смотрел на Владимира. Их было теперь два – один стоял на берегу, а второй отражался в свинцовом и ровном зеркале залива. И вместе с ним в воде отражалось белесое, но чистое северное небо. Он был там, а мы здесь.

Через пару часов быстрого хода по течению на берегах стало попадаться железо – начинался поселок Чусовской, в котором когда-то жило народа тысячи три-четыре. Там даже аэродром имелся, часов за пять-десять, при хорошей погоде и стыковке рейсов, можно было оказаться в Москве. До Ныроба, ближайшего населенного пункта в 120 километрах, билет стоил три рубля. Поселок строился для участников эксперимента «Тайга», на безопасном расстоянии от эпицентров атомных взрывов. Потом место полигона строго охранялось лет тридцать, и здесь жили охранники да наезжали ученые. Для общего оживления жизни к поселку пристроили зону. Лес вывозили по зимнику и по реке. Были и какие-то давно сгинувшие узкоколейки и тропы, выводящие к людям; было подобие жизни.