Дмитрий Стешин - Коротко и жутко. Военкор Стешин [litres]

…Отец говорил, что любит смотреть, как я встаю. Я вставал «кувырком» – выкатывался из спальника колобком – и сразу на ноги. Отец, наоборот, просыпался тяжело, говорил: «Как из блиндажа заваленного выбираюсь». Вылезал не спеша, долго сидел на спальнике, сложив ноги по-турецки. Расстегнув молнию, смотрел через порог палатки в небо и, если была хорошая погода, всегда замечал: «Ну вот, даже солнышко улыбнулось нам». Я проснулся поздно, когда воздух в палатке ощутимо прогрелся, хотя ночь была ледяная. Обычно под самое утро в моем углу спальника становилось нестерпимо холодно, и я прижимался к спине отца. Я знал, что он, спящий, не любил касаться во сне других людей. Шутил: «Волчья привычка, даже во сне – сам по себе». Но каждое холодное утро он переворачивался на другой бок и подгребал меня к себе правой рукой. Знал, что я замерзаю, и дрожь моя проходила через несколько минут – я опять проваливался в сон уже до самого окончательного пробуждения.

Первым делом, пока отец не проснулся, я залезал в карман палатки и съедал одну за другой четыре карамельки: две с ментолом и эвкалиптом – «лечебные», и две «лесные ягоды», которые почему-то пахли клубничным мылом. Отец иногда просыпался от шуршания фантиков, лежал, слушая, как я тайно пирую, и через какое-то время обязательно говорил:

– Егор, может, хватит конфеты давить? Сейчас завтракать будем. С тебя – костер.

Я не спорил. Вылезал из палатки, шел за водой и начинал разводить огонь. Мы всегда жгли костер по утрам, чтобы хоть как-то разогнать холодную и сырую одеревенелость в теле. Я знал, что за речкой и лесом начинаются бесконечные болота. Видел их, эти безлесые поля – желтые, местами красные от клюквы, с черными окнами тяжелой и неподвижной воды, в которой четко отражались облака. Я помню, как мы стояли с отцом на прогибающейся кочке, он держался за дрожащую болотную березку, а я – за его штанину. Мы заглядывали в черную бездну. Срубленный длиннющий кол ушел туда, вниз, без остатка. «Там – смерть», – сказал мне отец. «Никогда на болотах не ставь ногу в открытую воду. Найди другое место, обойди. Не бойся вернуться назад. Ничего стыдного в этом нет. Запомнишь?» Я закивал, и отец как-то с сомнением поглядел на меня, но я на самом деле запомнил все крепко-накрепко, он просто не понял.

Отец лежал на спине, положив правую руку на грудь, ладонью прикрывая горло. Я подкрался на четвереньках поближе – лапник предательски хрустел под полом палатки – и, уткнувшись носом в отцовское ухо, тихонько зарычал:

– Р-р-р-р… Папа, вставай! Вставай! К нам медведи пришли!

Отец не пошевелился, и губы мои обжег холодом его висок. Я потянул его за рукав свитера:

– Пап, просыпайся! Хочешь, я тебе чаю сварю?

Рука отца безвольно сползла с горла на спальник и легла раскрытой ладонью вверх. Он спал. Наверное, так и не ложился ночью. Встал опять, когда я крепко уснул, сидел на бревне возле костра, положив карабин рядом. Светил налобным фонариком и что-то писал карандашом в своем клетчатом блокноте… Наверное, так… Я расправил спальник и еще накрыл отца тоненьким шерстяным пледом.

Траву у корней серебрил иней, но сверху, на концах и метелках, она стала темной от влаги: последнее солнышко пока еще грело. Чуть сырой ком бересты лежал под перевернутым котелком, а спички бренчали в кармашке моих камуфляжных штанов. С первого раза костер не развелся. Я безжалостно раскидал его ногами и пошел собирать в развилках берез сухие прутики. Отец всегда говорил: «Чем дольше складываешь костер, тем быстрее он загорается». У меня именно так выходило всегда, а отец просто складывал быстро небрежный шалашик, отбирая нужные ветки по каким-то одному ему известным признакам, и дрова загорались, как будто их облили бензином. На мой вопрос, как так у него получается, отец улыбался: «Это несложно, но сначала нужно развести тысячу костров». Я даже считал свои костры, но год назад сбился. Этот, если считать вновь, пятый. Потянуло вкусным берестяным дымком. Я разодрал длинную липучку гермомешка, нащупал пачку чая. Просыпал, конечно, вынимая ее вверх ногами. Сбегал по высоченной траве до ближайших зарослей ольшаника, рвал, крутил, ломал ветки – огонь нужно было кормить без остановки. На глаз прикинул, что можно уже затаскивать в кострище осиновый ствол, приготовленный с вечера. Котел забулькал, и я, собравшись и прикусив кончик языка от старательности, осторожно перелил кипяток в кружку. Помня отцовские слова: «Егор, у нас мало бинтов и йода, пластыря – несколько штук. От ожогов только холодная вода в речке. Если отрубишь палец, пришить не успеют. Ты в больнице должен через сорок минут оказаться, тогда пальчик не умрет и его можно пришить обратно. А тут тебя только до шоссе нести часа четыре. Аккуратно все делай, хорошо?» Я потом долго расспрашивал отца, как пришивают пальцы обратно, можно ли пришить голову, например. А руку? Он терпеливо отвечал на все вопросы. Он всегда отвечал на все мои вопросы. Не ответил только пару раз – оба раза я был у него на руках, мы пробирались по болоту и падали в этот момент. Ну, почти падали.

Я осторожно залез в палатку с кружкой чая и бутербродом из галеты, на которой лежал криво отрезанный кружок колбасы. Отец лежал и за это время не пошевелился – большая складка, пересекавшая плед, так и осталась на месте – длинный темно-синий горный хребет. Подумал, что надо будить отца – вдруг он так и будет спать, спать и проснется завтра? Или никогда не проснется? Вдруг его заколдовали? Через палатку разве можно заколдовать? Я решительно потянул плед на себя. Пол палатки холодил, под лапником, если сильно нажать на землю, всегда выступала вода. Поэтому я устроился на теплом пледе, привалившись спиной к раме отцовского рюкзака. Отхлебнул, заранее морщась, горький чай, и взял отца за руку. Рука была тяжелой, холодной, чужой, и ладонь мне показалась какой-то каменной… Наверное, я больше почувствовал, чем понял. А что я понял, не смог объяснить самому себе. Помню, я поставил кружку в угол палатки, завернулся в плед с головой, прижал колени к подбородку. Ткань штанов на коленях быстро намокла от слез. Я разодрал докрасна этими мокрыми солеными коленями все лицо и заснул в тоске. Страшно жалея себя, отца, с которым что-то случилось, весь мир – даже ту самую несчастную сухую осину, которая, чуть потрескивая, прогорала сейчас в костре. Я так засыпал несколько раз с каменным чувством внутри и надеждой, что утром, когда проснусь, все будет хорошо и светло. Само по себе. Разбитая ваза чудесно склеится обратно, мама простит, украденный с лестницы велосипед вернут, взятая без спроса и потерянная вещь найдется в кармашке, сбежавший кот придет.

Спал я, наверное, час, не больше. Солнышко чуть сдвинулось, полностью осветив палатку. Сердце прыгнуло из груди – вокруг костра кто-то ходил, позвякивал чем-то, притоптывал. Отец проснулся! Я чуть приподнял голову, срывая с себя плед, чтобы заорать радостно во весь голос… и осекся, мой народившийся крик превратился в писк. Отец лежал и смотрел вверх – глаза его были неживые. Он смотрел в никуда и не видел ничего. Рот чуть приоткрылся, но рука его так и лежала открытой ладонью вверх. Мне вдруг стало холодно от страха за самого себя – у костра мог ходить только человек без головы. Больше некому, он нас выследил! Или, наоборот, раньше боялся отца, а теперь не боится – заколдовал его, знает, что он крепко спит. Вот и пришел. Что он там делает – ест нашу еду? Может, поест и уйдет? Тогда зачем надо было выслеживать нас столько дней? Мы уходили из лагеря надолго, и продуктовый мешок всегда стоял на виду. Бери и ешь, если хочешь.