Дмитрий Стешин - Коротко и жутко. Военкор Стешин [litres]

Лес, едва я вошел в него один, неуловимо поменялся. Звериная тропа уже не была такой удобной – за каждым ее поворотом я ждал тех самых кабанов, по которым стрелял из палатки. К реке от тропы через каждые сто метров сбегали хорошо натоптанные дорожки к водопоям. Я первый раз их заметил. Кто по ним ходил и ходит? Мокрая здоровенная выдра щерилась из травы желтыми зубами, глаза-бусинки нагло блестели. Она, увидев меня, даже не думала попятиться – смотрела нагло. Я топнул на нее ногой и закричал:

– Пошла, дура!

Вытащил нож – полированная сталь пустила солнечный зайчик. Выдра смотрела и смотрела на меня, не мигая, и я просто прошел мимо, сцепив зубы, чтобы не оглянуться на нее. Чтобы не догадалась, что я ее боюсь. Я подумал, что, будь я с отцом, никакая бы выдра не вылезла, а сидела бы тихо в своей прокисшей речке. У отца со зверями были какие-то странные отношения: они видели друг друга и друг другу уступали дорогу. Он все время ходил с карабином, но никогда не охотился. Я как-то спросили его: «Почему?» Отец ответил очень серьезно: «Пока в нашем мешке есть хотя бы одна банка консервов, это будет не охота, а убийство. Нельзя убивать просто так». Что говорить, мы с ним даже бересту или лапник резали со словами: «Березка, елочка, прости! Нам надо!» И кроме волков мы со всеми тут дружили. Да и волки не лезли к нам, только выли страшно… Лось целых пять минут терпел, пока мы фотографировались с ним, и только потом убежал. К нам приходила общаться норка каждый вечер. Прилетали какие-то птицы, я сыпал им на пенек сухие макароны. Но то было с отцом…

На краю «крестовой ямы» в невысоких сосенках стоял старый лось. Тот самый, с которым мы фотографировались. Лось тяжело вздыхал и постукивал копытом по упавшему бревну. Постучит, посмотрит на меня. Я спрятал за спину нож и, обмирая от ужаса, остановился и поздоровался с ним:

– Я в деревню иду к дяде Саше. Папа заболел. Ты понимаешь?

Лось перестал стучать и чуть наклонил голову набок. Он долго шел за мной через болотину. Шел, далеко отстав, чтобы я не пугался. Выходил на гать, потом опять скрывался в редких соснах. Лось, кажется, провожал меня и исчез, только когда я выбрался на пологий край чаши. Я шел и шел, отдыхать залезал на столбы высоковольтки – казалось, что, когда я иду, меня никто не должен тронуть. А вот когда остановлюсь – придут и съедят. С одного столба я видел, как через просеку шли две серые небольшие собаки. Одна остановилось понюхать воздух, и я вцепился в гудящее железо так, что побелели грязные пальцы. Но вторая собака куснула нюхающую за голову. И через минуту я видел лишь, как мелькали их гладкие спины в чуть колышащейся желтой траве. Когда стало темнеть, я уже слышал шум машин на шоссе. Я шел босой. Резиновые сапоги я потерял на торфянике, там, где мох колыхался под ногами так, что сладко щекотало в животе. И где отцу было по колено, а мне почти что по пояс. Я не смог за сапогами вернуться, уговорил сам себя, что это не нужно – на ногах еще остались толстые шерстяные носки. Поздно ночью я положил голову на край асфальтовой дороги и уснул на минутку. Первая же машина высветила фарами босого спящего ребенка, шарахнулась в сторону, а потом остановилась так, что завизжали тормоза. Я проснулся от этого визга. Меня тормошили, поили каким-то сладким теплым компотом, надели сухие носки и огромные клетчатые тапки. Остановились еще машины, все ждали скорую помощь, но я сказал им, что она не проедет по болотам… Раз десять пытались забрать нож – я не отдавал, держал обеими руками, и все про него, наконец, позабыли. Приехала милиция. Какой-то мужик в форме с мятыми погонами и выстиранными бесцветными глазами сидел передо мною на корточках и повторял, как попугай:

– Что с твоим папкой? Что с ним? Папка пил? Была у него бутылка с собой?

Я мотал головой, говорить почти не мог, разучился. Мужик не унимался:

– Папка бомбы разбирал? Взорвалось у вас? Что взорвалось? Снаряд? Граната?

Наконец, примчался папин друг дядя Саша, схватил меня на руки. Единственное родное лицо в этой дикой кутерьме. Я вцепился в его шею крепко, как мог, и только тогда разрыдался по-настоящему. Первый раз за весь этот проклятый длинный день. Дядя Саша послушал мое бульканье и завывание и со словами: «Нет, Егор, так не пойдет» – шагнул через канаву в поле. Мы долго гуляли по полю. Точнее, дядя Саша гулял, сморкал меня в свой огромный клетчатый платок, а я сидел у него на руках, держал за шею, не выпускал, пока не успокоился окончательно и не рассказал все по порядку. Мы вернулись к толпе на обочине дороги. Дядя Саша названивал по мобильнику, и я слышал, что какой-то Арефьев заводит свой вездеход и не может завести, потому что его «завоздушило». Дядя Саша объяснял по телефону, как вездеход починить. Менты ругались, кто поедет за моим папой. Ехать они не хотели, но ехать им было нужно, чтобы заполнить какой-то акт. И еще ждали врачей, которые «на трупы не спешат». Я подергал дядю Сашу за штанину:

– Можно я с вами? Вдруг вы не найдете?

Но тут приехали врачи. Меня завели к ним в скорую, я начал сбивчиво, с пятого на десятое объяснять толстой врачихе, как спасти моего папу, что его заколдовали, и очень просил скорее поехать за ним на вездеходе и вылечить… Но врач не слушала меня вообще, посмотрела шишку на виске от гильзы, помазала йодом. Потом вдруг как-то ловко перехватила меня, зажала руку и сделала укол.

Я проснулся в избе у дяди Саши, в знакомой комнатке, где мы с отцом много раз спали на узенькой жесткой кровати под тиканье настенных часов, в которых сидела пластмассовая кукушка, изгрызенная котами-разбойниками. Возле избы грохотал двигатель, лязгали гусеницы, а потом все стихло. Я выглянул в окошко – у забора стоял плоский вездеход с башенкой, как у танка, весь заляпанный подсохшей синеватой грязью. На крыше вездехода лежал огромный папин рюкзак. Дядя Саша и незнакомые мужики в брезентовых куртках достали из вездехода носилки с длинным свертком, замотанным в мою и папину плащ-палатки. Я в чем был, босой, в чьей-то очень длинной майке выбежал на крыльцо. Дядя Саша подхватил меня с последней ступеньки. Присел у носилок и отогнул край плащ-палатки. Глаза у отца были закрыты, но он все равно улыбался.

Через год, когда я научился разбирать отцовский почерк, я прочел в клетчатом блокноте его последние записи, сделанные для меня:

«…может быть, смерть моя будет неприглядной – на гноище и во вшах. Или буду лежать я на перекрестке дорог, страшный, вздутый, оскалившийся, с вывернутыми карманами. Но это все неважно. Я знаю точно, что буду здесь всегда – на торфяных болотах, среди теней солдат теперь скользит и моя тень. И под куполом церквушки на Перыновом скиту, в солнечном луче, дрожит эфирная часть моей души. Но самое главное – я останусь в своих детях, в их внуках и правнуках. Буду вечно течь в их жилах, буду смотреть на мир их молодыми глазами. Буду опять любить и ненавидеть, пока мой род не прервется. А значит, я почти что бессмертен…»