Степан Лукиянчук - День длиною в 10 лет

— Нет, — думаю, — Николая так запросто конфетками не проймёшь! Что же это, в самом деле: сижу здесь как черноокая девица, глаза «напяливаю на конфетки» — прикрыл тумбочку.

…Чувствую: зашевелилось что-то на правом плече, ухо защекотало:

— Молодец, Колька — го-ра! Как ты того, тумбочку-то закрыл. Мужик-сила! Хар-рактер!

— Ой, ой, ой! Характер. Посмотрите-ка: силу воли проявил… тумбочку закрыл! — это уже, кажись, на левом плече движение почудилось. И прям ором в самое среднее ухо:

— Что ж ты, паразит, тогда тумбочку-то не до конца задвинул?! — Глянул — и, правда, ведь не до конца тумбочку закрыл. Осталась щёлка, в которой угадываются неясные очертания цветной обёртки. Со вздохом отвернул голову.

— Ну и что, что тумбочку не закрыл, — снова справа, — чего это решает? И ничего не решает: главное — ить не съел!

— Ты погоди каркать-то: ещё ничего не произошло! — это уже слева.

— Что произойти-то должно, что? Характер!.. Сила!..

— А ты и не знаешь — что. Как всегда оно получалось, так и теперь будет…

Это всегда происходит, когда случается какое-либо искушение. Почти всегда оно протекает в одном ключе, только поводы разные.

Я знаю, как прекратить этот сыр-бор между «за» и «против», между «надо» — «не надо», «стоит — не стоит» и т.д, происходящий в моей голове. Я открываю ящик тумбочки, быстрым уверенным движением хватаю первую попавшуюся под руку конфету. Срываю с неё цветастое одеяние и …в рот!

«М-м…О-о! Надо просто офигеть!» — это уже звук тех писклявых голосков — и справа и слева — которые не давали мне покоя.

На вид цукерка чёрненькая, глянец на ней: будто бы лаком покрыта. Я думал сначала, что это арахис или изюм, покрытый глазурью. А это оказался шоколад. Шо-ко-лад!!! Через несколько мгновений шоколад во рту начал топиться, медленно таять, повергая в шок мои вкусовые рецепторы. Нет, это был шок не в обыкновенном смысле этого слова. Это было удивление, приятное удивление, переходящее в восторг: кто бы мог подумать, что обыкновенная на вид заурядная конфетка окажется такой… такой!.. Черничный вкус нежного шоколада!

«Нет, в разведку меня с собой брать нельзя, — подумал я, — попаду в плен и продамся за сладкое! И пограничником мне не быть никогда: всунут за пазуху коробку шоколадных конфет — проходи кто хоца, проноси чё хоца!»

Катаю за щекой цукерку — вкусная! Глянул в тумбочку — там шоколад «горький». «Вот это мне сейчас и надо», — развернул шоколадку, отломил кусочек: правда, горький, терпкий вкус. Сижу на кровати: сладко-горько мне…

Нет, никак нельзя мне ни разведчиком быть, ни пограничником! На том я и порешил, уминая за обе щёки вкусные цукерки.

Утром увидел начальника воспитательного отдела (ОВР) майора Серова. «Уж простите вы меня, — говорю, — за то, что смею беспокоить Ваше майорство по пустякам. Нельзя ли мне как-нибудь что-нибудь выписать по поводу присланной грамотки?». (Какое-то время назад мне предложили поучаствовать в конкурсе стихов и прозы, объявленном между колониями нашего областного управления. На конкурсе я занял призовое место).

«Отчего же, — отвечает, — извольте, разлюбезный, беспокоить не меня (начальника воспитательного отдела!) по этому поводу, а начальника отряда. (Я-то что — всего лишь начальник ОВР!!)

«Так, это самое… — не отстаю я. — Никак нельзя-с. В заслуженном отпуске Его капитанство-с!» А он упирается: «Ну, так ступай, дружок, к лицу его замещающему. Пусть он поощрит».

«О! — говорю, — Да не прогневаются на меня все Лагерные боги! Я же не родной ему, так сказать, а чужекровный пасынок. Ему ли заниматься моими проблемами? А уж поощреньице выписать-с — для Вашего сиятельнейшего сиреневенького брата это как от сердца оторвать. Да ни в жисть не будет того!

— Ну, так жди своего батьку. Выйдет из отпуска, оближешь его как меня, может он и соизволит! Ступай от меня, смерд в полосатой робе…

Отцепился я от него. Думаю: действительно, испокон веку так на Руси повелось: сытый голодного не разумеет! Как клюнет Петя жареный в заветное место, посылает скорее гонцов ко мне с «косяками» на рукавах, мол, Никола, выручай, брат, на конкурс надо бы чего придумать-прифантазировать. Тут мне и почёт, и уважение! А как Никола бьёт челом — так не знаем такого, морды сытые воротим!

Отряд вышел на зарядку. Я постоял немного в тени и потихонечку начал «скукоживаться»: по утрам ещё холодно, зябко. Но разве это имеет значение? Во всяком случае, не сегодня и не для меня! Чтобы согреться, я начал энергичнее махать руками, глядя из-под козырька своего головного убора на противоположную шеренгу другого отряда. Там лица чаще хмурые, нерадостные (Конечно, чего радоваться: насильно подняли, выгнали на зарядку, холодно. Для заключенных эта зарядка — расстройство!)

На эти хмурые, нерадостные лица у меня начал вырабатываться условный рефлекс: вижу их — и вспоминаю о себе. Должно быть, так же выгляжу и я теперь, — думаю я. Сразу выпрямляю спину, становлюсь в твёрдое устойчивое положение (представляю себя механизмом, у которого винтики-гаечки разболтались-расхлябались, и начинаю их у себя завинчивать, подтягивать, налаживать!) Занимаюсь своим лицом: расправляю брови, пошире открываю веки, «примериваю» улыбку (с некоторых пор я начал подбирать к себе в «гардероб» разные типы улыбок и подбираю («надеваю» на себя), на мой взгляд, ту, которая более всего подходит к определённой ситуации. Уже имеются «официальная», «деловая», «повседневная» и т. д. В зависимости от поставленной цели подбираю улыбку.

Всегда бывают моменты, когда не контролируешь себя — не знаю, что у меня тогда на губах. Самая драгоценная в моей коллекции, особенная, требующая для своего обслуживания много труда — это «улыбка без улыбки». Трудно в точности описать, что она представляет из себя. Я её «надеваю» в таких ситуациях, когда условия не предполагают улыбчивости; когда надо дать понять окружающим, внушить им, что я внутренне спокоен (хладнокровен), собран, адекватен, уверен в себе, и в то же время открыт, искренен, не представляю угрозы, готов к любому диалогу и компромиссу. Это первое, чем я начинаю заниматься с утра, так сказать, внешний смотр. Затем я погружаюсь внутрь себя и, подобно пожарному обходчику, осматриваю свои «внутренние помещения»: нет ли где задымления, тлеющего беспокойства или гневного пожара, не потушенного со вчерашнего дня.

Хочется сказать, что во времена, когда я к себе относился «пофигистски», то есть не пытался разобраться в своих «нутрах», что там происходит и почему; отдавался, выражаясь фигурально, образно, во власть бушующих стихий; отпуская своё судно, корабль (то бишь, настроение, тонус) в открытое плавание по океану эмоций, спустив паруса, отпустив штурвал, с самого начала утра, как только пробуждался и ещё даже не раскрыв глаза, ощущал, что жизнь — дерьмо. Настроение не ладилось, а жизненный тонус опускался «ниже плинтуса» — это оттого, что, будучи капитаном большого корабля, плевал на всё, «уходил» в свою каюту и «напивался» до чёртиков ромом. Команда корабля при этом вместо того, чтобы заняться делом, занималась чем попало. Волны страстей обрушивались на неуправляемый корабль, грозили потопить его, а капитану было «пофиг».