Степан Лукиянчук - День длиною в 10 лет

Во всём цехе только три таких машины. Весь день я околачивался возле них, приглядывался, присматривался к работе скрутчиков, размышлял, прикидывал и, наконец, принял-таки решение, что хочу научиться так же споро управлять крутильной машиной, как и эти, ставшие мне симпатичными, люди.

В конце смены работяги пошли в душ смывать себя алюминиевую крошку, мазут и накопившуюся за день усталость. А я, устроившись на лавочке у стены цеха и поджидая их, схватывал, сколько возможно было взглядом, территорию промышленной зоны. Там вот высоченный кран крутится вокруг своей оси, перекладывая с одного места на другое тучные охапки брёвен. Около эстакады, зычно поругиваясь, плавает в топкой жиже чёрного древесного перегноя трактор-трелёвочник. Автопогрузчик, которым управляет уже знакомый водитель, вывозит из цеха упакованные в деревянную тару и готовые к транспортировке барабаны с километрами алюминиевого кабеля. После шумного цеха мне казалось, что на улице как будто замерла тишина…

Выглянуло из-за тучи последнее сентябрьское солнышко. Оно защекотало меня своими тёплыми, ласковыми лучами. Я закрыл глаза и на миг постарался представить себе, что тюрьмы — её нет, зоны — нет. Нет заборов, колючей проволоки, вышек, бдительно-придирчивых инспекторов. И, самое главное для меня, зеков тоже нет! Есть только мы, простые люди, не наказанные по всей строгости неумолимо-сурового закона, а вольные работяги какого-нибудь захолустного предприятия.

С силой потянув ноздрями остывающий вечерний воздух, я вроде бы как будто уже ощутил горький, но приятно-радостный аромат наступающей свободы. Древесно-кислый запах рабочей промзоны помог мне ещё больше утвердиться в этом фантастическом самообмане. Грудь моя вздымалась всё чаще и всё выше, сердце наполнялось ликованием восторга. Воображение медленно, но настойчиво отрывало меня от суровой реальности и уносило меня в вышнюю даль — туда, где инстинктивно угадывалось тёплое, хорошее, доброе, безмятежное… Я взволнованно твердил про себя: «Ещё, ещё, ещё чуть-чуть!» И вот пора! Резко и широко раскрыв глаза, я взглянул на всё вокруг себя уже по-новому. Мне захотелось ещё раз, ещё лишь только раз, может быть, последний, побыть немного свободным человеком. Захотелось почувствовать так, как только свободный человек может почувствовать, посмотреть так, как может видеть только он, порадоваться его счастьем! В груди сладостно заныло от нахлынувшего чего-то большого и глубокого. Да, всё так: нет тюрьмы, я свободен! Всё, что было прежде, только лишь жестокий дурной сон, который больше никогда не повторится!

Внезапно это благолепное видение резко оборвалось, потеряло свою силу и краску: какой-то человек, обнажённый до самых нескромных наколок, не стесняясь никого, выбежал из душевой, отчаянно бранясь изысканными тюремными словечками, выстреливая проклятьями в пустоту. Он пробежал мимо меня, даже не оглянувшись. То ли не заметил, то ли не захотел специально замечать какого-то засидевшегося на одинокой скучной скамейке такого же, как и он, подневольного человечка, наверное, с застывшим глуповато-наивным выражением в лице.

— Нет, — подумал я, глядя на удаляющуюся фигуру в наколках. — Всё-таки я в зоне…

А может быть, и вправду не стоит думать о былом? Под звуки траурного марша торжественно похоронить своё прошлое под толстым слоем пепла от сгоревших воспоминаний, смириться с судьбой незавидной, отчаянно-тяжёлой и начать жить, как Бог даст, как получится, ни на секунду, ни на мгновение не оглядываясь назад…

После первого рабочего дня много воды утекло. Дни тянулись, плавно складываясь в длинные однообразные месяцы, затем годы. Поработать мне довелось на многих производственных объектах колонии. Приходилось, и не раз, побывать в статусе безработного, сидеть месяцами в четырёх стенах, стиснув зубы выносить однообразие и унылость будничного барака и каждодневно испытывать всю полноту «приятных» ощущений от проводимых режимных мероприятий. Хотя мои впечатления, скорее всего, были субъективными, потому что я был знаком со многими людьми, которые годами сидели в четырёх стенах, совсем не помышляя о том, чтобы добровольно выйти в промзону и начать трудиться.

Поразмышлять о работе? К этому виду человеческой жизнедеятельности каждый заключённый относится по-своему. Всё зависит здесь ровным счётом от того, что пытается высидеть за срок своего наказания осуждённый. В этом вопросе существует множество нюансов. Если у тебя маленький срок, плюс хорошая материальная поддержка с воли, сидеть в бараке не то чтобы в радость, но терпимо. Другое дело тяжелостатейники, большесрочники — люди, которым предстоит прожить на этом локализованном, изолированном клочке земли годы. А если ещё и поддержки из дома никакой нет, здесь можно вообще, как говорится, «зубы на полку положить».

Также многие заключённые идут работать за УДО или «посёлок» — это такая полумифическая сладкая конфетка от администрации, при помощи которой можно добровольно-принудительно заставить осуждённого работать. Одним из первых пунктов, при рассмотрении ходатайств об условно-досрочном освобождении либо о переводе на более мягкий режим отбывания наказания в колонию-поселение, стоит именно этот пункт — обязательное трудоустройство, наличие положительной характеристики с места работы и, соответственно, наличие благодарностей администрации за добросовестный труд. Но если ты хочешь работать и получать пресловутые благодарности с занесением в личное дело, ты должен будешь согласиться делать любую работу, на которую тебе укажут, не роптать на символическую заработную плату; в большинстве случаев, ты забьёшь на кошмарные условия труда, на грубые нарушения техники безопасности; ты обязан будешь держать рот на замке при заездах многочисленных шутовских проверяющих прокуроров, комиссий, инспекций и правозащитников, которые всем хором зачастую стремятся защитить или скорее оправдать действия администрации колонии, но не заключённых.

Эта конфетка о-о-очень сладкая! Мне известны случаи, когда зеки совсем не спешили приближать день своего освобождения (об этом как-нибудь отдельно поговорим).

Абсолютное же большинство сидельцев мечтает скостить свой срок, какой бы он ни был — двенадцать месяцев или 24 года. Следует сделать небольшую оговорку: даже если ты станешь «стахановцем» и будешь как проклятый вкалывать от зари до зари, это совсем не гарантирует тебе, в конце концов, преждевременную свободу. Вопрос «быть или не быть» решается администрацией исходя исключительно из «внутренних убеждений» и производственной выгоды, а не из степени исправления осуждённого.