Лили Кинг - Эйфория [litres]

– Такого не может быть! – Нелл шлепнула ладонью по странице.

– Ты не веришь своей дорогой подруге Хелен, или своему любимому мужу, или обоим?

– В твоей монографии не было ничего подобного. Это ты ей лично рассказал?

– Ну конечно.

– И ты искренне веришь, что добу не видят корреляции между количеством семян и размером урожая?

– Именно так.

Я поспешил продолжить. Поскольку еды у них всегда недостаточно и живут они впроголодь, у добу существует огромное количество суеверий и предрассудков относительно земледелия. Они убеждены, например, что ямс не любит музыку, песни, смех, любые проявления радости, но заниматься сексом в огороде полезно для растений. Жен всегда обвиняют в смерти мужей, и считается, что женщины умеют покидать свои спящие тела и творить зло, в результате женщины живут в вечном страхе. А еще они сексуально озабочены, и любая одинокая женщина может оказаться жертвой мужской агрессии. Говорят они о сексе ханжески и крайне неохотно, но занимаются им очень активно и, судя по всему, с большим удовольствием. Получение взаимного удовлетворения в сексе важно для добу. Я чувствовал, читая, что щеки мои горят. К счастью, Фен был слишком поглощен текстом Хелен, чтобы поддразнивать меня. Одним из самых важных заклинаний было заклинание невидимости, им пользовались в основном для воровства и супружеских измен.

– Они и меня научили, – похвастался Фен. – До сих пор помню наизусть. Когда-нибудь наверняка пригодится.

“Добу, – подводила итог Хелен, – живут, не подавляя человеческого ужаса перед злой волей вселенной”.

– Думаю, это самый запуганный народ из тех, о которых я читал, – сказал я.

– Когда мы с Феном встретились, он был немного не в себе, – улыбнулась Нелл. – Глаза у него были вот такие. – И она изо всех сил вытаращила глаза.

– Еще бы, да я два года каждый божий день с ума сходил от ужаса, – хмыкнул он.

– Мне бы и половины срока не продержаться, – признался я, но вдруг подумал, что добу вообще-то по описанию очень похожи на него: параноидальные склонности, черный юмор, неверие в радость и удовольствие, скрытность. Невольно усомнишься в его выводах. Когда только один специалист занимается изучением определенного народа, мы, читая его отчеты, в итоге больше узнаем об этом народе или о самом антропологе? И меня, как обычно, больше заинтересовал именно этот вопрос.

В какой-то момент дискуссии Фен притащил консервированные сардины и абрикосы, которые мы жадно вытаскивали из жестянок пальцами, – наши желудки, оказывается, изголодались не меньше, чем наши мозги. К этому времени мы сидели с раскрытыми блокнотами, делая пометки для Хелен и записывая свои мысли, и все бумаги покрылись жирными пятнами, потому что мы пытались читать, писать, спорить и есть одновременно.

Глядя на наши лица, вы бы решили, что у всех у нас приступ лихорадки и мы немного не в себе, и, наверное, были бы правы, но после книги Хелен нам казалось, что мы запросто можем сорвать звезды с небосвода и заново создать этот мир. Я впервые понял, как нужно написать книгу о киона. И даже набросал примерный план. Даже эти несколько слов в блокноте вселили надежду.

Когда Фен дочитал последние страницы, небо уже стало нежно-лиловым. В заключительной части Хелен подводила читателя к мысли о том, что у каждой культуры есть собственные неповторимые цели и общество ориентировано на достижение этих целей. Культура представляет весь комплекс потенциальных человеческих возможностей в виде грандиозной радуги, а каждое общество выбирает из этой радуги нужные ей элементы. Последние страницы навели меня на мысль о фейерверках, когда множество огней разом взмывают ввысь и взрываются один за другим. Хелен утверждала, что из-за преувеличенного значения, которое Запад придает частной собственности, наша свобода гораздо более ограничена, чем у людей в примитивных обществах. Она говорила, что культура зачастую табуирует серьезное обсуждение доминирующих аспектов; в нашей культуре, например, табуирована критика капитализма или войны, поскольку эти стороны жизни стали неотъемлемой частью бытия и воспринимаются как нечто само собой разумеющееся. Гомосексуальность и трансовые состояния сегодня считаются отклонением от нормы, но в Средние века людей, способных впадать в транс, причисляли к лику святых и это считалось высшим состоянием бытия, а в Древней Греции, как недвусмысленно утверждал Платон, гомосексуальность была “основным путем к благой жизни”. Она настаивала, что конформизм приводит к социальной дезадаптации и следование традициям может обернуться психопатией. Последние фразы были откровенным призывом к признанию культурного релятивизма и толерантности.

– Написано типичным извращенцем. – Фен отбросил последнюю страницу. – Абсолютная паранойя. К концу она впадает в истерику, как будто весь мир катится в бездну.

Нелл поймала мой взгляд.

– Что?

– Вы точно пытаетесь удержать в уме штук девять разнонаправленных идей.

– Примерно сорок три. Надо ложиться спать, пока голова не взорвалась. – Она спустилась по лесенке прикрыть нижнюю ступеньку банановым листом, что означало невозможность принимать гостей. – Вот так. Мы закрыты впредь до соответствующего уведомления.

Фен одним махом влил в себя остатки “резинового” вина. Капли, стекавшие по подбородку, смахнул рукой, потом стянул с себя рубашку, протер ею потные подмышки и швырнул в кучу грязного белья для Ванджи.

– В Кроватьшир, моя дорогая! – Передразнивая мой акцент, он подхватил Нелл под руку и повел в спальню. – Пока-пока.

А я направился к своей циновке в кабинете, чувствуя себя домашним псом, которого выгоняют на ночь за дверь. Я лежал без сна, слушая, как первыми просыпаются животные, шуршат листвой, перекликаются и с треском скачут по веткам, а следом просыпаются люди, кашляя, ворча, постанывая и лениво переругиваясь. Веселое квохтанье женщин, бредущих к своим каноэ, их песни, разносящиеся над водой, плеск весел. Сигнал барабана, перепалка, смех, чайки, ныряющие в озеро, и летучие лисицы, вламывающиеся в кроны деревьев. Но в конце концов я уснул. И снилось, что я сижу на корточках, как туземец, посреди огромного ледяного поля и вырезаю во льду огромный символ. Но лед тает, и хотя контуры рисунка глубоки – нечто с двумя линиями, пересекающимися по центру, символический образ целого абзаца, – лед крошится, превращается в кашу, а мои ноги постепенно погружаются в море.

Разбудили меня знакомые звуки – скрип карандаша по бумаге и тихий шорох, сопровождающий движение скользящей следом руки. Я повернулся, ожидая увидеть за кухонным столом Нелл, но это оказался Фен. Он не заметил, что я наблюдаю за ним. И не прервался. Фен низко склонился над листом бумаги, лицо искажено от напряжения, и он неосознанно задерживал дыхание так надолго, что потом вынужден был шумно выдыхать. Со стороны запросто можно было подумать, что человек сидит на горшке. Когда из спальни донеслось шевеление, он замер, потом собрал свои бумаги и выскользнул из дома с ними.