Джим Крейс - Мелодия

На ленч Бузи сел за своим любимым столиком в углу маленького ресторана в саду у городских ботанических пастбищ, расположившись поудобнее, чтобы почитать, выпить и, возможно, набросать названия песен вечернего репертуара на полях меню: одинокий клиент, сидящий спиной к декоративной перегородке. Но в некоторых отношениях сидеть там в одиночестве не равнялось сидению без общества. Это был любимый ресторан Алисии для ленчей. Есть в саду, на открытом воздухе – у их столика почти всегда подкармливались зяблики и воробьи, даже чайки и бабочки – это всегда ее вдохновляло. Да что говорить: здесь начинались их шуры-муры, здесь они признались – сознались – во взаимной любви.

– И какая же это любовь? – спросил он в тот первый раз, имея целью скрыть смесь смущения и радости.

– Длинная. Широкая. Глубокая, – осторожно и поддразнивая его, сказала она. (У него была такая песня, еще не законченная, хотя он уже испробовал свое творение на Алисии.)

– Ах, это как Дунай? – Он помнил, что написал Мондаци: «От Черного до Черного Дунай любовь несет: от леса, где исток его, до моря, где исход [6] Исток Дуная находится в альпийском лесу, который называется Черный лес, а впадает Дунай в Черное море. ».

– Как сточная канава, – поправила она. – Глубокая, длинная и широкая. И полная…

Поэтому слова «как сточная канава» стали их тайной, дразнилкой-эвфемизмом для обозначения их любви.

Одни только мысли об этом нагоняли на него тоску, может быть, поэтому он так редко захаживал в садовый ресторан. Обычно летом днем он ел в уличных киосках на набережной, неподалеку от его дома. Компанию ему составляло само солнце. Готовить для себя на вилле ему надоело. Одиночество делало еду безвкусной. В последнее время он слишком часто ел холодное и наспех, как животное, питался из пакета или контейнера, слишком мало было у него мотивов, чтобы поставить на плиту сковороду или накрыть на стол. И у него выработалась печальная привычка включать на ночь свет в кладовке, тот синеватый свет, который не давал тепла. Ему приходилось хватать и удерживать персидские колокольчики, чтобы они не звенели, когда он открывал дверь, потому что от их звука он чувствовал одиночество еще острее.

Но сначала, до галерей и кафе на пастбищах, Бузи пришлось без малейшего желания сходить в приемную доктора Бандела. Среди страхов и забот, среди смущения, которые не давали ему покоя со дня атаки в кладовке, и после новости, которую он узнал утром в среду, о том, что «Кондитерский домик» будет снесен, внешне игривое предупреждение Терины теперь казалось ему самым насущным. «Тебе нужны инъекции», – сказала она.

Бузи считал маловероятным, чтобы ребенок, настолько явно невинный, не наделенный человеческой злостью, жертва мира, а не переносчик инфекций, может быть носителем чего-то столь гнусного и опасного, как смертельная болезнь вроде столбняка или бешенства. Но когда он заглянул в «Домашнюю энциклопедию здоровья и поведения» Алисии, ему стало трудно игнорировать подозрение, что уже по прошествии всего нескольких дней после нападения у него появились почти все ранние симптомы бешенства: головная боль и бессонница, смятение и тревога, зуд в ранах и общее ощущение слабости. И даже состояние у него было какое-то лихорадочное; он вспомнил, как бешено прыгала его температура, когда он разговаривал с плохо одетой студенткой-соседкой, как его рубашка пропиталась потом, как его трясло, несмотря на майскую жару. И слюновыделение у него увеличилось. Это ведь очевидный симптом, да? Как и рвота. Его пока еще не рвало, но тошноту он ощущал чаще, чем это можно было бы считать нормой. То, что его грудь тревожно вздымалась при одной только мысли о питьевой воде, вероятно, было следствием параноидальных страхов, но это его не успокаивало, потому что паранойя тоже числилась среди симптомов. Бузи сначала обратил внимание на это последнее – волнение, которое вызвали у него текущий кран и водоворот в раковине, когда он чистил зубы этим утром. Ему пришлось вытащить щетку изо рта и дождаться, когда пройдут рвотные позывы. «Водобоязнь, – предупреждала энциклопедия, – один из наиболее очевидных индикаторов начала действия лиссавирусов, за которым следуют конвульсии и паралич».

Бузи знал, что ему нужно было начать действовать раньше. Прошло три дня после нападения, и наилучшим ему советом было бы как можно скорее обратиться к доктору и пройти неприятный курс лечения, который все же лучше, чем риск «умереть одной из самых жестоких смертей, какие существуют в природе»: респираторы и смирительные рубахи, а потом безумные, с пеной изо рта, часы агонии. После того как вирус начал проявляться физически, сделать уже ничего невозможно, разве что приготовить гроб и клочок земли и прослюнявить прощальные слова.

Но наш мистер Ал боялся уколов не меньше, чем болезни, и тому были причины. Его отца пятьдесят лет назад укусила летучая мышь – крылан. Она застряла среди швабр и велосипедов в том же дворе, где стояли мусорные бачки и куда даже тогда из леска приходили животные, чтобы умять объедки и напиться из водостока. Она махала крыльями и изгибалась, как самая черная из выброшенных на берег рыб, отчаянно пытаясь спастись, но ее странным образом гибкие крылья, на ощупь как сухие, так и маслянистые, были слишком широкими и плоскими, чтобы обеспечить ей подъем и полет без посторонней помощи. И вот отец спас ее и заплатил за это: два аккуратных прокола на кончике пальца, из которых и вытекла всего-то капелька крови.

Бузи играл на рояле – рояль тогда находился наверху, – когда пришла медсестра, чтобы сделать инъекцию антисыворотки. Он мог видеть через коридор и через чуть приоткрытую дверь родительской гардеробной, как отец задрал на себе рубашку и, необычно послушный, встал лицом к медсестре, положив руки ей на плечи. Это показалось Бузи не вполне подобающим. Ему было неловко смотреть. Папа громко что-то напевал себе под нос – и вовсе не ту мелодию, которую наигрывал его юный сын, – а сестра приготовилась ввести ему через брюшную стенку вакцину, полученную из кроличьей сыворотки (заячьей юшки, как ее называли). Ее орудие, высвеченное ярким лучом хирургической лампы, казалось похожим не на что-то медицинское, а на металлическое приспособление, с помощью которого мама выдавливала кремовые украшения на торты. Бузи достаточно отчетливо видел иглу, чтобы понимать, что она слишком толстая, чтобы быть эффективно острой.

Отцовская боль была нескрываемой и громкой, хотя Бузи приложил немало сил, чтобы сдержаться и не прореагировать на потрясенное «ох!» своего отца и последовавшую за этим гримасу стойкости. Ему удалось не пропустить ни одной ноты и не сбиться. То, что он увидел, было делом слишком интимным – такие высокие страсти на лице отца, такие темные непостижимые муки. Музыка – бойкая аранжировка «Карнавального каприза» Дэлл’Овы – должна была казаться сыгранной без ошибок. Родитель не должен был поймать сына на подглядывании.