Джим Крейс - Мелодия

Бузи в голову пришла идея новой песни, которая вернула его к роялю низкими нотами, наигранными им прежде, и высокими нотами, которые он надеялся услышать в ответ. «Персидские колокольчики», раненый дзинькающий плач о… да, трудно было понять, кто из двух будет объектом его жалости. Жена или ребенок? Может быть, оба. Он вернул поврежденную правую руку на клавиатуру, давая отдохнуть левой, нашел последовательности, которые более всего напоминали колокольчики. Он искал фразу, которая может подсказать мелодию, если он начнет над ней работать. Найдет ли он энергию, чтобы работать над этим? Он не писал ничего достойного уже целый год и больше, так зачем начинать теперь? Он осознавал, что в недавнем прошлом каждый раз, когда он объявлял на концерте, что следующая песня – новая, в зале слышалось скорее сожаление, чем возбужденное ожидание. Публика приходила на встречу с известной ей музыкой. Репертуар Бузи напоминал его нынешнюю сексуальную жизнь: ретроспективный, пожилой. Они будут лучше слушать дурацкие игривые припевки «Любовь подобна мотоциклу,/ Обоим нужны два колеса», или смеяться под «Мы завтра там были», или присоединяться к хору «Сделай или умри», а потом уже будут готовы снести последнюю скорбную песню «Персидские колокольчики».

Несмотря на боль в руке, Бузи некоторое время еще искал последнюю фразу на клавишах, подумал, что она многообещающая, хотя, что получится – то ли песня любви к жене, то ли что-то более широкое и более дикое (спальня или дверь в кладовку), – он пока не мог сказать. Возможно, ответ дадут стихи, но они придут только с пением, а Бузи пока не мог ни петь, ни тренировать голос. Верхняя его губа для этого слишком болела. Сейчас она слишком болела даже для разговора. Слишком болела, может, для произнесения этой чертовой речи всего через несколько часов. И уж чтобы жевать – точно. Слишком болела, чтобы целоваться? Безусловное да. Он снова тряхнул головой, чтобы прогнать воспоминание о свояченице и ее недавних заботах о нем. Оно возвращалось и возвращалось, хотя он теперь был одет, и рассвет отрезвил его, рассвет, худший за много недель.

Что, если бы Терина ответила на его чуть ли не громогласные домогательства и провела с ним время до рассвета, чтобы не оставлять его одного? Не было бы никаких поцелуев, никаких клевков. Да и нежности никакой тоже не было бы. Он слишком давно знал свою свояченицу, чтобы предположить, что между ними возможно что-то глубокое, кроме пропасти, но они встречались, и между ними всегда возникало трение, эхо тех мгновений в гримерной на концерте, когда, после того, что было кратчайшей из связей, она – только игриво, сказала бы она, чтобы потом хвастаться, что она была со знаменитым певцом, мистером Алом, и получила кое-что побольше, чем его автограф, – расстегнула его пояс, засунула под него свою узкую ручку с длинными ногтями и непростительными колечками, засунула в глубь его трусов. Ничто в его жизни, в его сокровенной жизни, то есть до и после, не потрясло его с такой силой. Или не испугало его. Какие бы песни он ни пел, он был неопытен в делах соблазнения. Даже тогда ее знаки внимания были клиническими и больничными, без обязательств, нетребовательными и удивленными. Впоследствии, озадаченный ее холодностью, отсутствием щедрости, он небрежно – но не беззаботно – пригласил ее прогуляться на следующий вечер по набережной, а потом выпить аперитив в одном из полуподпольных баров, теперь уже давно уничтоженных, где моряки и солдаты ожидали своей очереди. Он чувствовал: это тот минимум, который он может сделать, чтобы отблагодарить ее. Он был в долгу перед ней. Но она отклонила его предложение, как он того и хотел.

– Ну, могу я еще что-то, что-нибудь?… – спросила она в тот вечер «Колючей розы», стоя у полуоткрытой двери гримерной и оглаживая на себе одежду.

Он так никогда и не расшифровал, что она имела в виду этой неоконченной фразой – ни тогда, ни теперь.

– Нет, ничего, – ответил он тогда, ответил слишком поспешно. Она смутила его. И он фактически (хотя она никогда не признавалась в этом даже самой себе) оскорбил ее.

Уход от него Терины в тот вечер в концертном зале, с точки зрения Бузи, был не менее неожиданным и пугающим, чем ее дерзость. Он всегда думал, что она действовала по плану. В те времена она была красавицей и, возможно, приходила в восторг, видя то желание, которое может пробуждать в мужчинах. От одного ее взгляда они могли лишиться чувств. Она могла как провоцировать, так и укрощать их, всего лишь сложив руки на груди, или закинув ногу на ногу, или (ее привычка, которую Бузи хорошо запомнил) коснувшись кончиком языка впадинки на верхней губе. Каждое ее движение завораживало мужчин. Счастливчиков она удивляла своими услужливыми руками, думал Бузи. Он сомневался, что был единственным, кто столько претерпел от этого.

И в то же время она была безумно целомудренна. У нее были свои представления о поведении с мужчинами и ее манипуляциях, ни одна из которых не нарушала ее одежды, не размазывала помады или румян. Ни одна из них – и это самое важное – не требовала использования контрацептивов и не была чревата для нее никакими опасностями. Если Терина была женщиной, которая «кормилась» мужскими слабостями, как без всякого неодобрения говорила Алисия, то ее старшая сестра не имела свойственного женщинам желания настоящей близости с мужчинами. Ее неожиданный брак – с Пенсиллоном, предпринимателем, торговавшим лесом, старше ее на двадцать лет, чье здоровье стремительно ухудшалось, – поразил всех. Это случилось в лето ее короткой интрижки с Бузи в его гримерной; но брак продолжался недолго – чуть больше года, по истечении какового срока инфаркт поставил на браке и на Пенсиллоне жирную точку. Ходили слухи, подтвержденные двумя горничными, которые работали в доме, что брак так никогда и не был консуммирован. Они сообщали приснопамятное: у пары даже общей спальни не было или кровати, не говоря уже о ласках или нежностях. «Лес» предпринимателя больше не стоял, когда дело касалось любви, – так они говорили. Мистер и мадам Пенсиллон клали свое грязное белье – полотенца, одежду и простыни – в разные корзинки, при этом требовали, чтобы белье не находилось вместе даже в тазу для стирки.

Но если эти двое никогда не «делили ложе», то это, как гласила уличная мудрость, означало только одно: Джозеф, сын Терины, появился на свет божий благодаря трудам не больного предпринимателя, а кого-то другого. Но Алисия неизменно утверждала, что это не так, муж ее сестры, безусловно, был родителем мальчика, у которого с самого детства чувствовалась предпринимательская жилка, говорила она, а как это получилось, никого не касается. Невзирая на разные корзинки для белья, Джозеф, как и лесоторговец, был высок, имел крепкое сложение, говорил с теми же интонациями, хотя его отец и умер до рождения сына.