Джим Крейс - Мелодия

Терина не позволяла себе появляться на публике, прежде чем ей удавалось найти что-то, в чем она смогла бы хорошо выглядеть, льстящее ей и дорогостоящее. Даже в ночное время, когда ее вытащил из постели лихорадочный звонок Бузи, молившего о помощи, она нашла время одеться должным образом до прибытия такси. Ее не устраивали ни полотняные слаксы, ни домашняя одежда, ни уличная, выбранная по принципу удобства, ни повседневная, рабочая. Нет, юбка, на которой лежала рука Бузи, блузка, на которой покоилась его голова, даже пояс, за который он засунул большой палец, – все это было частью тщательно подобранного ансамбля, который выставлял в максимально благоприятном свете ее фигуру, цвет кожи, рост. Она была – ах, как она хотела, чтобы это было иначе! – невысока ростом.

– Я думаю, мы должны обратить внимание на твою руку, – сказала она Бузи, отойдя от него.

Терина провела рукой по своей одежде спереди, чтобы разгладить ее, но и подать себя в лучшем виде, позволить ему оценить выбор, который она сделала, после его звонка: подобрала серые и пастельные тона, текстуру тканей. Покрой и движения юбки чуть подчеркивали очертания ее фигуры под одеждой. Материал и ткани оставались мощным средством воздействия, даже когда старела кожа. Мужчины лишь делали вид, что их не волнует, как одеваются женщины, но на самом деле, как она обнаружила, некоторые вещи их еще волновали. И тем не менее в ее намерения не входило сексуально возбуждать ни зятя, ни какого другого мужчину, если уж на то пошло. Очаровать – да, но не более. В ее время телесное соревнование не было приоритетом, когда она выходила из дома. Она главным образом искала изящества, надеялась привлекать и взгляды женщин, хотела, чтобы женщины поворачивали ей вслед головы, замечали и одобряли ее манеру одеваться. Любовно выбранная одежда позволяла ей оставаться молодой – так думала она. И все же ей кружило голову, когда ее изучали с таким желанием, как Бузи, даже если восторженным поклонником был этот ее несносный зять, которого она хороша знала. Ей не нужно было смотреть на его пах, чтобы понять, какое влияние ее демонстрация оказала на него. Она видела это по его лицу, слышала в тишине комнаты. Она чувствовала его взгляд на своей спине, когда повернулась, чтобы взять дезинфицирующее средство, мазь, бинты из кухонного ящика. Она ни за что в жизни не разденется для него, но ведь она могла насладиться воображением, представляя, как он ее раздевает, правда? В ее возрасте куда как благодарнее было оставаться одетой и желанной, чем позволить овладеть собой.

Бузи переполняло и тревожило не столько желание обладать ею, сколько размышления, всего лишь размышления об упущенных возможностях, отдаленных и тающих возможностях, о том, что могло произойти когда-то, а не более волнующем и героическом том, что могло случиться сейчас или в будущем. В последние годы, еще до смерти Алисии, Бузи заметил, что его вожделения медленно теряют остроту. Ну и бог с ним, думал он иногда, потому что в его годы, вероятно, ждать с нетерпением чего бы то ни было расточительно, бесполезно и саморазрушительно. Ждать чего бы то ни было означало без толку тратить жизнь в надежде на конец зимы, потому что стремиться к весне значит подгонять и без того малое оставшееся тебе время. Даже его сексуальная жизнь стала сплошным оглядыванием назад. Да что говорить: в особенности его сексуальная жизнь. Неужели это возраст, спрашивал он себя? Или просто ностальгия, сентиментальная тоска по тому, что потеряно? Или это его вдовство? Он наверняка мог представить, как занимается сексом со свояченицей в прошлом, но он откровенно не мог припомнить, чтобы они целовались там и тогда. Была черта – и не одна, – за которую он никогда не мог зайти, как хотелось ему думать. Он не был такого рода вдовцом. Не был такого рода дураком. В песнях, конечно, он пересекал эту черту тысячу раз. Он пел о любовницах и о страсти: «Тсс, тсс, не торопись, вот тебе мой час» и «Стой, стой; стой, прощай». Его песни говорили о страсти, вожделении, желании – он все пускал в ход. Но его непубличная жизнь была скучной. «Благонамеренной», наверное, более мягкое слово. Бузи в целом не был одержимым человеком, он был человеком увлекающимся, иными словами, его преданности коренились глубоко. Изменить им было бы против его природы, а может быть, и против Природы вообще. И все же он улыбался и одобрительно кивал, глядя, как Терина разглаживает на себе одежду на свой трогательный манер, и при этом он все же чувствовал брожение крови. Он мог позволить себе фантазии: как он, помоложе, лежит в ее более молодых объятиях.

Мягкая часть правой руки Бузи – ведущей руки пианиста – получила более глубокое ранение, чем его лицо, где царапины и укусы были поверхностными. Кожа на руке была разорвана и расцарапана чуть не до кости. Были все еще видны и отметины, оставленные плоскими зубами, и форма раны в виде раскрытой пасти, но очистить ее и забинтовать не составляло труда. Терина подтащила второй стул и поставила лицом к нему, но чуть сбоку, положив себе на юбку полотенце. Он уперся ладонью в ее колено, как она и сказала ему, позволил ей очистить рану и нанести мазь.

– Типичный кот! – сказала она. – Кот с хорошими зубами, судя по виду раны.

Он все еще размышлял, каковы были шансы – нет, какими могли быть шансы много лет назад, если бы только он мог повернуть время вспять, – на то, чтобы свояченица ублажила его другим способом. Она сделала это – или что-то похожее – один раз в его гримерной после концерта, но то было много десятилетий назад, когда они были молоды и не обременены заботами. И до того, как Терина представила его своей «не настолько уж маленькой сестренке».

– Ты отремонтирован, – сказала она, делая шаг назад, чтобы восхититься своей работой.

Только рана на его верхней губе (его певчей губе, той, которую он так незабываемо выгибал, когда смирял и держал ноту) все еще была видна с первого взгляда. Губы трудно обрабатывать и бинтовать. Терина только почистила ранку, но губа теперь распухла и казалась ободранной. Чертова ранка почернела, что было особенно заметно на фоне «стеганого одеялка» хирургических пластырей, которые чуть ли не комически пестрели на его лице.

– Я выгляжу идиотом. И завтра буду выглядеть идиотом, – сказал он.

Через шесть или семь часов ему придется предстать перед честной компанией в выходном костюме и произносить речь.

– Ты похож на героя битвы, военного, как и все другие на постаментах.

Они рассмеялись над этими словами: генерал Ал. Генералиссимус.

– Мы с Джозефом, конечно, тоже придем. Гарантируем вежливые аплодисменты. Ну, могу я еще что-то, что-нибудь для тебя сделать… прежде чем уйду?

«Ну, могу я еще что-то, что-нибудь?…» – он уже слышал эту фразу прежде. Неловкая фраза, всегда думалось ему. Дразнилка. Что это было сейчас – рассчитанная провокация, завуалированное приглашение? Бузи сомневался, вот только он всегда подозревал, что все слова и поступки Терины – провокация, рассчитанная или нет. Она не говорила, не садилась и не вставала, не выходила из комнаты, не входила, не присоединялась к группе, не покидала ее без явного желания взбудоражить присутствующих. Так было ли еще что-нибудь, хоть что-то? Что могла она иметь в виду? На что надеялась? Эта женщина была загадкой.