Андрей Сальников - О горах да около

Желание показать своему обожаемому чаду, что жизнь не заключена целиком и полностью в маленькую электронную коробочку под названием смартфон, занесло меня в Тмутаракань в прямом смысле этого слова, точнее, в станицу Тамань, именно так называют сейчас это древнерусское поселение. А увёз я свою дочь на Кубань подальше от цивилизации и городских благ, чтобы поучаствовать с ней в археологической экспедиции и копнуть, так сказать, многовековую пыль истории своими руками, проникнуться загадочным духом раскопок и пожить в палатке на берегу Азовского моря. Но сейчас я хочу рассказать вовсе не об этом, а о том, как болячка в моей голове, под названием «горы», не давала мне покоя даже там, на равнине.

Ещё дома до отъезда я искал в этой местности что-нибудь «повозвышеннее» и, что удивительно, нашёл! Полуостров Таманский трудно назвать горным районом, но если сравнить его рельеф с какой-нибудь самой низменной территорией нашей планеты, то окажется, что это рассадник гор и вулканов. Вы, конечно, можете посмеяться над таким нелепым сравнением, но всё же это чистая правда. Таманский край, если можно так выразиться, кишит вулканами — Камчатка в миниатюре, вот только вулканы эти вовсе не такие, которые мы чаще всего себе представляем, а грязевые. Почти три десятка сопок, некоторые из которых достигают ста шестидесяти метров в высоту, с хлюпающими, чавкающими, фыркающими кратерами разбросаны по всему полуострову. Местные жители нескромно, но справедливо прозвали своих нечистоплотных соседей — «блеваки».

Знать об этих чудесах природы в такой близости от меня и не подняться хотя бы на один из вулканов я просто не мог. В одно воскресное утро, когда не нужно было идти на раскоп, я отправился на ближайший к нашему полевому лагерю грязевой вулкан — Карабетова сопка, иногда его ещё называют Карапетовская гора или попросту Карабетка. Находится он всего в четырёх километрах от Тамани и входит в тройку самых больших вулканов полуострова. Размер этой кучи грязи более полутора километров в поперечнике и сто пятьдесят два метра в высоту. С побережья этот холм выглядит пологим, спокойным и безобидным, однако за последние сто пятьдесят лет гора бурно показывала свою вулканическую активность. Она неоднократно сотрясалась и наполнялась гулом, а затем взрывалась бурым пламенем и выбрасывала в небо сгустки чёрного дыма. Вулкан не спит и сейчас. Склоны Карабетки испещрены десятками сальз, из которых медленно истекают потоки серой грязи и изрыгаются с непристойными звуками тухлые газы.

С плоской вершины Карабетовой горы я смотрел на Таманский залив и иронично думал о своей чудной проказе: «Вот ведь как интересно, а окажись я в пустыне, мне что, придётся искать среди барханов самый высокий, чтоб забраться на него?»

— После экспедиции никак не могу заставить себя снова бегать, а ведь до неё бегал даже в тридцатиградусную жару.

— Ну, так правильно! Сейчас много работы, да ещё по ночам долго сидишь за компьютером. Твоё увлечение фотографией отнимает много времени. Наверное, это усталость.

— Лето кончилось. Как быстро оно проходит. Хотел поснимать Петербург, да что-то так и не собрался ни разу.

— Да куда он денется! Ты же живёшь здесь. Захотел — да и пошёл в любое время. Что спешить-то?

— Спешить-то некуда, только лето уже не вернуть. Пойду, прогуляюсь.

— А ты в окно выгляни. Октябрь уже, тучи, вымокнешь. Тебе болеть сейчас нельзя. На работе этого не оценят.

— Верно. Тогда в выходные с семьёй надо в парк выбраться. Люблю пожелтевшими листьями пошуршать. Успокаивает.

— Сейчас у тебя только один выходной, а скоро и его не будет. Побереги время для других забот. Дочери куртку, жене сапоги. До прогулок ли?

— Ладно, посмотрим. Пойду, телевизор посмотрю.

— Вот это правильно. Отдыхать тебе надо больше, а твои панорамы, сайты, книги никуда не денутся.

— Как это «никуда ни денутся»? Ещё столько всего надо успеть. А сколько всего недоделанного лежит, ждёт. И вообще, что ты меня всё время отговариваешь? Не ходи, не делай, не бегай. Завтра пойду на пробежку. Ведь мне же это так нравится. Бежишь, и голова очищается. Весь мусор выдувает из неё. Становится так легко. Чисто.

— Опять он за своё. Забыл уже, как однажды после пробежки почувствовал, что с организмом что-то не так.

— И что? Мало ли кольнуло-больнуло. Нагружать его надо больше, чтоб сильнее был. Задеревенел уже от сидячей работы в офисе. Раз в год в горы схожу, вот и вся нагрузка. Ну да, нелегко бывает. Но ведь после того как перед горой месяц бегал, она легче далась. Неизвестно, взошёл бы вообще в этот раз без подготовки.

— Тоже мне турист-альпинист. Сиднем сидел годами, а тут в горы попёрся. Не сидится ему у телевизора. Ты же шляешься там один, всё панорамки свои, никому ненужные, снимаешь. Не знаешь что ли, как там опасно?

— Знаю. Оттого и начал ценить многое, чему раньше значения не придавал. А тебя в шею гнать надо. Палкой. Чтоб не зудела мне тут!

***

— Видишь, я пришёл с пробежки. И не важно, что уже осень и дождь. Я бежал и был счастлив. Сегодня я с тобой справился. Посмотрим, что ты придумаешь в следующий раз, чтоб отговорить меня жить, но я уже буду ждать тебя с кулаками.

Невероятно! В сыром и холодном Петербурге посреди зимы можно увидеть и даже купить живую тропическую бабочку. На дворе декабрь, а у меня дома летает неугомонное шёлковое чудо. Возможно, было бы достаточно написать о том, как порхала она по комнате и сверкала лоснящимися крыльями, но ещё более сильные эмоции остались от этого короткого общения с ней.

Я несу бабочку домой и уже знаю — совсем скоро она умрёт. Умом понимать, что её жизнь коротка, было так просто, но принимать это сердцем… Она сгорает, как лучина. Огонёк её жизни стремительно двигается от одного конца к другому. Утром молода, а к вечеру она уже старше на несколько лет. И так каждый день, чем дальше, тем отчётливей видны перемены. Мутнеет окрас, становятся хрупкими бритвы крыла, а вскоре бабочка уже не в состоянии самостоятельно есть. Сидит на дольке апельсина и беспомощно падает набок. Беру её в руки, сажу на палец. Цепляется из последних сил тонкими лапками. Капелькой нектара прикасаюсь к её хоботку, медленно разворачиваю его. Инстинкты делают своё дело, она нехотя впивается в сладкую жижу. Вспорхнула на минуту. Словно утренний костёр, захлёбывающийся от слабости, подкинешь немного щепы — вспыхнет ненадолго. Так ещё пару дней я верю, что спасаю её, но отчётливо вижу неизбежное — она умирает.

Утром я подошёл к цветку, на котором оставил вчера уставшую бабочку. Её там не было. Все места в комнате, которые она облюбовала ранее, были пусты. Её отпустили, и она улетела. Теперь порхает бабочка на бескрайнем лугу и сверкает молодым острым крылом в лучах утреннего солнца. Пусть будет так. Мы же часто придумываем себе иллюзии, чтобы стало немного легче, но понимание того, что всё кончилось, ещё стоит комом в горле.