Владимир Ситников - Свадебный круг

— Кто там? — всполошенно прошептала она.

— Я, — ответил Серебров одними губами, но и этот безголосый звук показался ему громким.

Он боялся, что Вера прикажет ему идти спать. Но нет. Скрипнула кровать, потом раздалось шлепанье босых ног по полу и щелкнул крючок. Серебров опешил — как она решилась на такое? Как она решилась открыть и впустить его? Не надо было этого делать, но он хотел этого. Воровато придерживая дверь, он вошел в комнату Веры и накинул крючок.

— Тебе не холодно? — спросил он с ненужной заботой.

— Н-нет, — прошептала она, но у нее не попадал зуб на зуб.

Серебров сбросил плащ, обнял Веру. Она не оттолкнула его, только отодвинулась к стене. Он погладил ее по щеке и вдруг понял, что щека у нее мокрая.

— Ты плачешь, Верочка? Что с тобой?

Она не ответила, она вдруг судорожно ткнулась головой в его грудь.

— Гарик, Гаренька, — простонала она, и столько боли, тоски и любви было в этом стоне ли, вздохе ли, что Серебров задохнулся от охватившего его ответного чувства. Он стал целовать ее мокрое от слез лицо, шею.

— Милая Верочка, я измучил тебя. Прости, — бормотал он, вдруг до боли остро ощутив, что Вера единственная из всех, кто действительно по-настоящему, давно и самоотреченно, терпеливо любит его, а он вот мучил ее.

Он вернулся на свое место, когда уже заурчал в церкви, приспособленной под мастерскую, трактор. Серебров был удивлен и тронут безбоязненностью Веры. При ее-то застенчивости и щепетильности пойти на такое! И только по тому, что наутро ни свет ни заря она ушла в школу, не дождавшись его, он понял, чего ей стоила ночь, как она мучается стыдом, а может быть, и раскаянием.

Серебров поднялся, побрился и стал собираться. Прежде чем уехать из Ильинского в Лопыши, надо было как-то увидеть Веру. Пусть она не волнуется, все у них будет хорошо.

Ирина Федоровна, заглянув в комнату, улыбнулась ему и сказала, что Вера ушла раньше, чтобы проверить, как дежурят по школе ребята, а она, Ирина Федоровна, уже обо всем позаботилась: готов чай и поджарена картошка.

Серебров завтракать отказался. Забредая в лужи, он пошел к школе, мысленно твердя, что обязательно должен увидеть Веру. Надо, надо успокоить ее, сказать, что она очень хорошая, что он ее любит и пусть она ничего не боится.

Окна школы уже светились, но уроки еще не начались. Около высокого старинного крыльца Серебров разнял двух малышей, которые сводили счеты, пустив в ход мешки с тапками. Затем он поднялся по стертым ступеням крыльца, зашел в коридор. Вера шла навстречу ему со стопкой тетрадей. Лицо у нее было бледное, подглазицы припухли. Она смотрела в выщербленный каблуками многих поколений учеников дощатый пол и молчала. И Серебров вдруг смешался. Ему показался неуместным его приход. И он всего лишь сказал ей, что едет теперь в Лопыши.

— Всего доброго, — эхом донесся ее голос.

Вдруг его оглушил звонок. Вера сказала еще что-то неслышное и пошла по коридору дальше.

«Да разве я это должен был говорить? Ах, какой я пошляк и трус», — неуклюже выбираясь из встречной толпы ребятишек, валивших в школу, ругал он себя.

С чувством вины за свою утреннюю отчужденность и холодность он вернулся из Лопышей и, как прошлой ночью, еле слышно постучал к ней. Она еще не спала. Сидела над тетрадями у стола.

— Зачем ты приехал? — с испугом спросила она, и в ее лице отразились радость и мука.

— Я не мог — растерянно и виновато проговорил он. — Я не могу без тебя.

Она стояла около стола, обрывала край аккуратно пришпиленной канцелярскими кнопками зеленой бумаги. Его слова отражались на ее лице смущением и радостью. Счастливый и виноватый взгляд бродил по стене.

Николай Филиппович Огородов производил впечатление компанейского, добросердечного человека. Но Серебров после злополучной борьбы, когда он невзначай уронил Огородова на землю в дворике Соколовского дома, подозревал в Николае Филипповиче какую-то неискренность. Слышалась она и в смехе, и в преувеличенной радости, которую изображал Огородов при встречах. Сереброву казалось, что таится какая-то настороженная, запрятанная в глубине злость в слегка прищуренных холодных глазах председателя райисполкома, в рыбьем складе его губ.

Когда Шитов находился на месте, Николай Филиппович был ко всем добр, участлив. Когда Шитов уходил в отпуск или уезжал надолго, у Николая Филипповича в лице появлялись твердость и озабоченность. Теперь решать все вопросы шли к нему — неуверенный в себе второй секретарь вроде даже был рад тому, что его не тревожат сложными просьбами. Огородов в такие дни чувствовал себя в Крутенском районе единовластным вершителем судеб и дел. Он устраивал разносы тем, кого Шитов щадил. По-хозяйски широко и хлебосольно принимал Огородов гостей. Веселые братания происходили у Маркелова в так называемом «райском уголке». Нужных людей, от которых зависела его, огородовская, неколебимость, одаривал Николай Филиппович рогами матерых лосей, а самым дорогим гостям преподносил медвежьи шкуры. Только один раз такой подарок «не сыграл». Это произошло в то время, когда в районе работал еще Плясунов. Нагрянул тогда новый первый секретарь обкома партии Кирилл Евсеевич Клестов в Крутенку с приятной миссией — вручать награды передовикам. После банкета, провожая высокого, седеющего Клестова до границы района, Огородов расписывал охоту на медведя, говорил, что вот не знает, куда деть шкуру: у него уже скопилось три. Приехавший из южных мест, где медведей видят только в зоопарке, Кирилл Евсеевич не устоял, согласился принять дар. Подарив медвежью шкуру Клестову, Николай Филиппович долго носил в душе надежду, что рука дающего не оскудеет. А потом пришел к выводу, что, пожалуй, эта шкура повредила ему.

Когда из Крутенки забрали в облисполком первого секретаря райкома партии Плясунова, Николай Филиппович решил, что по всем статьям подходит на это место он, Огородов. Но перед партконференцией приехал Клестов в Крутенку с кандидатом на пост первого — выпускником высшей партийной школы Толкуновым, чужим молчаливым человеком лет сорока пяти. До школы тот работал секретарем парткома леспромхоза, к сельскому хозяйству отношения не имел. Это насторожило крутенцев, когда на бюро предварительно обсуждалась кандидатура. Они уперлись. Николай Филиппович сидел, млея от сладостного предчувствия. Клестов доказывал, что Толкунов — умница, отличный руководитель, а крутенцы принимать его не хотели. И тогда потянул руку, прося слово, кудлатый управляющий Сельхозтехникой Ольгин. Дернуло его сказать, что был у них свой, крутенский, в ВПШ — Шитов. Куда он-то девался? Вот этого они знают.

Тут же Клестов позвонил в область и распорядился, чтобы Шитова срочно доставили из Юрьевского района, где прочили его в предрики. Часа через два, переполошив Крутенку, навис над площадью Четырех Птиц вертолет и высадил растерянного Виталия Михайловича.