Алексей Леонов - Высокий порог

— Давай во что собирать, — скомандовала соседка, наполнив плетушку. — Ведер нету, что ль? Мешки давай.

— Мешки можно, а ведрами не пользуюсь. Да ты, Марусь, оставила бы. Свои дела, поди, есть.

— Меньше говори. — Она понесла картошку к погребу, дед пошел к сараю за мешками. — Правда, нет ли, говорят, жениться надумал? Окном в окна живешь, а новости узнаешь последней.

— А что, нельзя жениться? — озадачил дед соседку. — Я не из блажи, если и женюсь. Брошенных жен не останется.

— Кто говорит нельзя? Можно, дядь Федь. Только как говорится-то: «женитьба не напасть…»

— Слыхал про это. Да не тем руководствуются в жизни.

— А не тем, то и с богом. Только, дядь Федь, не мне говорить тебе, а не дальнозоркий ты человек. Знаешь ли, сколько у нее женихов перебывало? На конторской вертушке не пересчитать… Знаем мы таких невест — нищим помрешь…

— А зачем оно при смерти, богатство-то? С ним расставаться тяжело будет.

— Оставить можно богатство. Только стоящему человеку, а таким камень на шею, да в поганое болото.

— Ты стоящая, да тебе не завещаешь.

Маруся остановилась у сарая, куда дед вошел за мешками, ответила на его отшучивание:

— А что, дядь Федь, осчастливь. Я своего черта в элтэпэ сдам. Да уж пробовала. Давно там был бы — не берут. Говорят, раз взносы платит, неподходящий для них. А пожила бы я за старичком, как ты: не куришь и…

— Надо было подождать, не выходить за первого встречного, чтобы в лэтэпэ не пристраивать потом… Эх, бабы…

— Судьба, дядь Федь.

— То-то, что судьба. Всем судьба, — заключил разговор дед и вышел с мешками, с выражением недовольства на лице. — Солдат, Марусь, гибнет на поле, матрос на море. Кого назовешь счастливым-то, коль на то пошло?

— Есть, поди, такие. Сразу не выбрать, а есть, — ответила соседка, опорожнив плетушку. — Наверное, кто головы ни о чем не ломает, тот и счастлив. Да не будем искать их, дядь Федь. Картошку уберем, и наше счастье из погреба будет посматривать на нас.

Маруся помогла соседу и заспешила на телятник. Дед Казанок, оставшись один, снова опустился на колени и пополз по мягкой земле, сетуя, что люди берутся учить, не всегда разумея, что самим бы у других поучиться. Он войну прошел. А там каких учителей ни бывало. Генералов, корреспондентов по фронтам возил, христофорова трава. Сколько похвальных грамот одних. А они учить! А медали с орденами — это что, за глупость выдавалось? Разберемся без вас, как жить, с кем сходиться. Не один раз смерти в глаза наплевал. Скольких зарыли в шар земной, а я хожу пока по нему, христофорова трава, цветы топчу.

Дед разошелся. Задергалась жилка у глаза справа, задрожали руки.

«И что это людям до чужой жизни? Ладно бы, я что украсть замыслил. Узнала — отговори. Тогда я тебя послушался бы, христофорова трава. Потому, как там преступление предотвратишь, за которое по головке не гладят теперь. За то сам спасибо скажу тебе. Добра желают словами, а попроси у любого денег — в долг и то не дадут. Постнова с пороками, а кто их не имеет? Бабенка двух ребят поднимает… Пьет? Да у нас и петухов споили. Нинке поддержка нужна. Помоги — не станет она так своей жизнью распоряжаться. Подождите, я вам докажу, какая Постнова. Докажу!

В доме не было прибрано, и с улицы не хотелось забиваться в стены, но наступило время обедать. Он поставил варить картошку, разогреваться щи, поправил на кровати постель, смахнул со стола мусор и присел на диван. От работы болели ноги, кололо в пояснице и ломило в руках. От непривычки, думал он, вся боль. Летом не особенно гнулся, разбаловался. Последние дела осенние. Зимой опять бездельничать.

Дед Казанок закрыл глаза, перенесся в зиму. За оградой по дороге носятся трактора, машины, возят силос, сено. Он дома в тепле и уюте. Светится телевизор. Рядом Нинка…

«А как же с работой? Она молодая. Ей пенсию надо заработать. Сейчас, допустим, грибы, ягода в лесу, а зимой-то… В столовую устроить? Мне директор пойдет навстречу, простит ей, если не так что было… После работы будет отдыхать. По дому все сам сделаю. Корову возьмем, овец прибавим. Ребят все ж двое. С кормами, со скотиной помогать будут…»

На плите зашипела вода, выплеснулась из кастрюли с картошкой. Дед резко встал, но не одолел подъема, плюхнулся с резкой болью в позвоночнике на диван.

— Что, Петров, размечтался? Забыл — по тревоге вскакивать не положено тебе? Не молоко выкинулось на плиту. Воды кругом полно. Гари от нее не будет. Чего срываться? Знаешь, что спина поранена, простужена. Повернуться на бок теперь надо, опереться удобно руками и подняться на ноги потихоньку. Так, так… О! Стало быть, не то направление… Нет, это не старость. Ты на ходу молодым не уступаешь. Лишку понаклонялся с картошкой. Лихо взялся… Ну, ну, так вот, так. Ничего, подруга, переменится жизнь, облегчение тебе будет.

Дед Казанок выправил поясницу, подошел к плите и сдвинул с кастрюли крышку. Щи согрелись. Он налил тарелку и поставил на стол. Принес соленых огурцов из коридора, красный помидор и заварной чайник. Чем не жизнь? Все есть, свое. Не надо искать в магазине, чем бы приправить картошку.

Он посмотрелся в зеркало, провел рукой по щекам, подбородку. Пора бриться. Поспешил со щами. Приятнее было чистому обедать.

«Побреюсь после. Брюхо тоже не тетка — матушка родная, — решил он с выражением бодрости, будто и не было прострела в пояснице, усталости. — Нет еды — беда. Переешь — бедой еда», — вспомнилась отцовская присказка.

Обед был поздний. Дед Казанок привык есть два раза в день. Утром он выпивал стакан колодезной воды, промывал внутренности от лишней кислоты, топтался у дома и по дому до ощутимого голода, перед полднем завтракал, так же поступал и перед обедом — и не ужинал. Со старухой ели по три, а то и четыре раза в день. Зубы уставали от еды. Потом и плохо спал, куревом забавлялся по ночам, сбивал бессонницу. Днем тяжело двигался, тянуло к дивану.

Хозяйка бесконечно варила, пекла, жарила — все надо было съедать, чтобы не портилось. На одну еду сила уходила. Она скорее с умыслом обкармливала, отяжеляла, чтобы «в клуб на кино не скакал, сидел бы у телевизора». Тонкий народ — баба. Рассказывал как-то один: молодым по выслуге лет вышел с пенсией. Жена его старше на десяток годов, а работала сутками с нервными в больнице. Обрадовался мужик воле: гуляй, Калуга! Распетушил перья, да не тут-то было, нет сил на любовь, хоть плачь, хоть смейся. Валух валухом — не мужик. К доктору сходил. На комиссию записался, хоть и стыдно было немощь свою выявлять. Однажды она проспала на работу, поспешила компоту ему налить. Второпях убежала на автобус. Он в зеркало углядел какие-то ее махинации, поднялся, подошел к столу, а тут пакетик с таблетками — и в компоте таблетки. Сходил он к доктору, спросил, что за штука такая — и прояснилось дело. Обезвреживала она его, желаний лишала… Ох, говорит, и бил же. Да соврал. Ударь ее — она старше тебя.