Валерий Поволяев - Три дочери

Устав этот спуска не давал никому – ни высоким начальникам, носившим в малиновых петлицах ромбы, ни юным сотрудницам, таким, как семнадцатилетняя Елена Егорова – фамилию мужа она не стала брать.

Единственное, что было хорошо – Лена прошлась по утренней Москве, влажной от того, что ее усердно чистили и поливали водой дворники-татары, розовой от неяркого, еще лишь наполовину проснувшегося солнца, – когда оно проснется целиком, покажет, что такое летний день в каменной Москве, – но когда открыла тяжелую дверь конторы, то и утро розовое, занимательное исчезло, и солнце исчезло…

Хотелось одного – спать. Но спать в их заведении было нельзя – не положено, строго запрещено.

Вернувшись вечером домой, она сказала, мужу:

– Еще одна такая ночь с дымом и игрою в карты, и я умру.

– Крепись, – вяло похлопав ладонью по рту, молвил Илья Миронович, – умирать тебе рано.

Елена посмотрела на него внимательно, будто раньше никогда не видела, и неожиданно ощутила, – первый раз за все время, – что она относится к этому человеку неприязненно.

Муж не заметил, как у нее изменилось лицо.

Ночные посиделки за карточным столом продолжились – Илья пропустил предупреждение жены сквозь себя и выплюнул в «ватерклозет», как он на морской или какой там еще лад называл туалет со смывным бачком, выговаривал это слово с особым смаком, – Лена начала чувствовать себя плохо.

– Что такое «первый ремиз золото»? – спросила она у мужа.

– Ну-у… – он испытующе глянул на Елену, – хорошее начало игры… Выигрыш, одним словом.

– А «гора»?

– «Гора» – это неудача.

– Большая или так себе?

– Ну-у… как сказать? Полный набор. «Гора» есть «гора».

– «Марьяж»?

– «Марьяж» – это когда к тебе пришли король и дама одной масти. Гарантированная взятка.

– Нелепость какая-то, азартная несуразица, – на Ленином лице возникло недоумение. – и как вы можете в это играть по нескольку часов подряд?

– Ты не представляешь, какая это увлекательная штука – преферанс.

– Не представляю, честно говоря, вряд ли когда представлю. Не хочу!

– Дура! – неожиданно грубо выпалил Илья Миронович, покрасневшее лицо его сделалось злым.

Елена горько качнула головой, затянулась воздухом, словно бы что-то обожгло ей горло – раньше таких слов от Ильи она не слышала.

С этого неаккуратного, скажем так, слова, сорвавшегося с языка Ильи, – впрочем, сам он считал это слово вполне нормальным, бытовым, – все и началось. Печально сделалось Елене, и это ощущение долго не проходило.

Через две недели Елена обнаружила, что она беременна, сообщила об этом мужу, тот с задумчивым видом отклеил прилипшую к нижней губе замусоленную папироску и молвил спокойно:

– Ну и хорошо!

Папироску он скомкал, швырнул в пепельницу, на освободившееся место определил папироску новую, фасонисто сплющенную на конце. Елена ждала от него еще каких-нибудь слов, но он больше ничего не сказал – видать, обдумывал очередную партию преферанса.

Опять горько стало Елене, что-то уж чувство это начало все чаще и чаще приходить к ней, – придет, сдавит внутри сердце либо что-нибудь еще – больно делается.

Если бы в доме этом был укромный уголок, в котором человек делается невидимым и неслышимым, Елена нырнула бы в него, выплакалась и, может быть пришла в себя, но такого угла в жилье Ильи Мироновича и Ираиды Львовны не было.

Значит, надо было терпеть.

Лена была терпеливым человеком, но не до бесконечности, – у всякого терпения когда-нибудь обязательно наступает конец. Однажды утром она едва поднялась после бессонной ночи – картежники несколько часов подряд над самой ее головой хлестали королями, дамами, десятками и тузами друг друга и орали что было силы:

– Лучше друг без двух, чем я без одной!

Что-то древнее, попахивающее войной восемьсот двенадцатого года, гусарами и терпким конским потом таилось в этих диких вскриках и было ей совсем непонятно: ну разве можно так? Она с недоумением морщилась и раз за разом задавала себе один и тот же вопрос: что происходит?

В следующий раз, когда все начало повторяться, – буквально один к одному. Лена поднялась и, не говоря ни слова, ушла в темноту, в ночь – решила пешком добраться до Сретенки.

Она находилась уже на Трубной площади, миновала два коротких темных переулка, начала подниматься на гору, застроенную хлипкими кривобокими домами, как услышала сзади хрипловатое, вызвавшее у нее невольную дрожь:

– Дамочка, стой!

Нельзя сказать, чтобы Лена была трусихой, но тут она почувствовала, что тело ее пробил холод – вот-вот, гляди, начнут подгибаться колени, она дернулась было, переходя на бег, но в то же мгновение впереди из темноты выступил человек и перекрыл ей дорогу. Елена остановилась.

– Больно ты шустрая, дамочка, – раздалось за спиной хрипловатое, несколько раздраженное, – как веник на резинке.

«Что за глупость – веник на резинке?» – мелькнула в голове нелепая мысль – нелепая и совершенно не к месту, думать надо было совсем о другом. Елена сжалась, обращаясь в пружину, обернулась. К ней подходил, нетрезво раскачиваясь на длинных тонких ногах, парень в кепке, из-под козырька которой выпрастывался на волю светлый косой чуб.

«Мода у этих гопников общая – фикса и косой чуб, – одна на всех прописана… Что за уродство?»

На какое-то мгновение возник страх, опутал ее, – Лене показалось, что сейчас она даже шага сделать не сумеет, – но потом страх прошел, он словно бы растворился в ней самой, внутри.

Бандит неспешно подходил к Елене. Она вгляделась в его лицо, пытаясь понять, видела этого уркагана на сретенских тротуарах или нет? Если видела и он был хотя бы немного знаком, то тогда есть надежда – не тронет.

Нет, она его не видела. Елена машинально прижала к себе сумочку, – в ту пору дамские миниатюрные сумочки называли ридикюлями, – собственно, в ридикюле ценных вещей у нее не было: немного денег, пудренница с черепаховой крышкой, пропуск на работу… Что еще?

Что за мелкие мыслишки лезут в голову? Не об этом сейчас надо думать, совсем не об этом. То, что в сумке находился пропуск – это было плохо. Она вдруг с ужасом поняла: если лишится пропуска, то попадет под суд – в органах такие вещи, как утеря документов, не прощались. Как она об этом не подумала раньше? Значит, главным предметом в сумке был пропуск.

Неожиданно для себя она протестующе помотала головой.

– Раскрывай, раскрывай свою кошуленцию, – скомандовал неторопливо приближающийся к ней налетчик, – не стесняйся. Лишнего мы ничего не возьмем, изымем лишь то, что должно принадлежать нам.

Собственно, пропуск у нее был такой, что невозможно было понять, куда, в какую контору по нему можно было пройти – без обозначения организации; фамилия, имя, отчество – как во всяком другом пропуске, подслеповатая фотокарточка, где Лена была больше похожа на бабушку, торгующую овощами на Трубной площади, чем на саму себя (видя такую бабушку, Лена обязательно показывала ей язык), две небольшие печати, на одной из них, треугольной, была изображена цифра 2, на другой, круглой, – цифра 6. И подпись начальника охраны здания. И штамп, естественно, с жирным текстом в две строчки «Для документов».