Валерий Поволяев - Три дочери

Ушла Елена от Кирсанова уже в темноте, когда на улице зажглись фонари.

Прошло лето, за ним осень. Наступила зима, неожиданно вьюжная, с высокими сугробами, с которыми даже трудолюбивые дворники-татары не справлялись. Старожилы в один голос твердили, что такая зима бывает в Москве раз в пятьдесят лет.

Перед самым Новым годом в морозную ночь убили Нельку Шепилову, первую среди воровских подружек красавицу.

С годами Нелька становилась все красивей, превращаясь в само совершенство, на ней невольно останавливались восхищенные, какие-то ликующие взгляда мужчин: мадемуазель Шепилова была лучшей на Сретенке.

Нашли Нельку в сквере напротив «Пельменной», в которой любила бывать Лена, сидящей на заснеженной скамейке, в ладной беличьей шубке, склонившейся, будто в раздумье, над беличьей же муфтой. В муфте грелись ее мертвые руки.

Выглядела Нелька словно живая, но воскресить ее было нельзя: в шубку был воткнут нож – точно в Нелькино сердце, гоп-стопники даже не вытащили его, оставили в убитой.

На коленях у Нельки лежал лист бумаги, выдранный из тетради по правописанию, в косую линейку, на котором было начертано крупными буквами: «Так будет со всеми, кто помогает мусорам».

Нелькина смерть встряхнула сретенских обывателей – на похороны ее собралось столько народа, что кто-то сравнил их с митингом трудового народа, бичующего врагов-троцкистов, – пришли практически все, кто знал Шепилову.

Стало понятно, почему Елена встречала Нельку в коридорах местного учреждения НКВД – Шепилова была сексотом – секретным сотрудником, помогала бороться с преступниками и, наверное, занималась бы этим и дальше, если бы ее не раскрыли.

Лена знала, что недавно в Марьиной Роще арестовали две банды, вполне возможно, что к ликвидации их была причастна и Нелька…

Придя домой с похорон, Лена заплакала, слезы рождались у нее где-то глубоко внутри, пробирались наверх, давили на горло, не давали дышать. Платток, который она прикладывала к глазам, быстро намок.

Она словно бы впала в некую прострацию, провалилась в яму и, заливаясь слезами, чувствовала себя одиноко. Было больно, и боль эту, сидевшую в ней, она ощущала почти физически.

Очнулась Елена от того, что ее обнимала мать. Солоша, обычно строгая с ней, не опускавшаяся до слабостей и сантиментов, на этот раз изменила своему правилу – стояла над дочерью, целовала ее в макушку и шептала:

– Успокойся, Лелька, не реви… Жизнь продолжается. Ты своей Нельке уже ничем не поможешь, поэтому не реви. Не ломай себе сердце.

Лена поспешно закивала и, борясь с опустошенностью, с болью и обидой, хлюпая носом, обняла мать. Та вновь поцеловала ее в макушку и проговорила с назидательными нотками в голосе:

– Эх, Лелька, Лелька… Маленькая ты еще у меня.

Во дворе к толстой нижней ветке старого ясеня дед Василий, – он теперь стал звать себя дедом и за ужином иногда подтрунивал над самим собой: «Одно теперь плохо – с бабушкой приходится спать», – прикрепил веревочные помочи и к ним пристроил прочное плетеное лукошко.

Так Иришка обзавелась своей люлькой. Ни у кого в Москве не было такой удобной, прочной и теплой люльки.

Елена могла теперь сидеть с дочерью на улице и, качая люльку на помочах, читать интересные книги, болтать с кем-нибудь из знакомых, знакомиться с чем-нибудь горячим в газетах и восхищаться мудрой политикой, проводимой советским правительством в городе и на селе, а также в международной сфере.

Впрочем, и такой вопрос занимал Лену: куда подевался Вовик, ухажер Нельки Шепиловой? Не он ли убрал свою возлюбленную? Если не он, то кто?

Вовик словно бы под землю ушел – закопался и закрыл вход в нору лопатой…

С Кирсановым она встречалась регулярно, военный инженер нравился ей очень, и Лена подумывала, что в конце концов за него можно выйти замуж.

Он здорово отличался от других мужчин, от того же Ильи Мироновича, например. Илья был болтлив неимоверно, а Кирсанов во всяком разговоре умел произносить нужное количество слов и не более того – ровно столько, сколько надо. Илья мог приврать, иногда становился хвастлив до неприличия, душился одеколоном, будто дамочка из гостиницы «Москва», и так далее… Но главное не это, главное в другом – Кирсанов был надежен, как может быть надежен, наверное, только близкий человек.

На него можно было опереться – не дрогнет, не завалится, не отойдет с безразличным лицом в сторону, всегда протянет руку, отдаст последний кусок хлеба. И вообще Лена ощущала, что может наступить момент, когда без Кирсанова она не сумеет жить. Все, пройден один участок, впереди поворот, надо будет сворачивать на другой проселок и шагать по нему с другим человеком.

…Она сидела в тающем вечернем пространстве зимнего двора, покачивала в одной руке Иришку, в другой держала журнал «Пограничник», невесть как оказавшийся в их квартире – наверное, положила на коридорный столик для общего обозрения соседка-дворянка.

Журнал был старый, напечатан на сильно пожелтевшей бумаге, издан в июне четырнадцатого года, за два месяца до того, когда Россия начала войну с кайзером Вильгельмом Вторым.

Рисованная обложка. Густой лес, из которого выходят двое контрабандистов, пограничники с карабинами, встречающие их. Стиль статей – неторопливый, словно бы специально замедленный, с раздумьями, слова с «фетями» и «ятями», статьи описательные, похожие на сказки – о декабристах и императоре Николае Павловиче, о собаках, о сыщиках, об офицерах, позорящих свое имя карточными долгами, об устройстве врачебной части в Отдельном корпусе пограничной стражи и «беспроволочном телефонировании»…

Читать старый, пахнущий пылью времени «Пограничник» было занятно, из строк выплывали неведомые воинские звания – ротмистр, младший унтер-офицер или того чище – генерал-фельдцейхмейстер. Тут не только язык – мозги можно свернуть набок. Но Елена не откидывала журнал в сторону, читала – во-первых, так время шло быстрее, во-вторых, уже привыкла читать, в-третьих, всякие печатные тексты оказывались, как манная каша с сахаром – чем больше ешь, тем больше этой каши хочется.

Иришка росла спокойной девочкой, хотя иногда и капризничала, плакала, но делала это как-то неохотно, словно бы через силу. Елена была довольна своей дочерью. Услышав, что та заворочалась в теплых своих одежках, загукала, качнула люльку один раз, другой, третий – и Иришка затихла. На свежем воздухе, под щебет воробьев, очень хорошо спится.

Она начала читать статью про Англию, про события, происходившие под Лондоном двадцать пять лет назад и словно бы наяву услышала рокот слабеньких самолетных моторов, перенесшийся в этот двор, на несколько мгновений шум прошлого заслонил, кажется, все, – когда Лена очнулась, то увидела стоявшую рядом Олю Кинчакову.