Валерий Поволяев - Три дочери

Половина отдела, в котором работала Елена, была переведена в другое управление, вторую половину откомандировали в Ленинград обслуживать фронт.

Елене пришлось прилаживаться к новой работе, к новому начальству, к новому режиму – на этот раз приравненному к полевому.

Иногда в голове возникала тусклая, не лишенная тоски мысль: «Как там Кирсанов? Жив ли?» – возникала мысль и тут же пропадала: Елена сознательно давила такие проявления в себе. Чтобы не расклеиться, не захлюпать случайно носом, поскольку время на дворе стояло такое, что хлюпать носом было нельзя.

Полинка уехала в закрытый морской город Кронштадт… Как она там? Как чувствует себя в прифронтовой зоне?

Три сестры, три дочери Соломониды и Василия Егоровых были похожи друг на дружку и лицом, и статью, – фигуристые были девушки, – и характером… Характер у них был золотой – отцовский, если бы природа наделила их материнским характером, было бы много хуже.

На сестер Егоровых обращали внимание все – и мужчины, и женщины, – бросали восхищенные взгляды, мужики распускали губы, размякали, женщины, наоборот, подбирались, делались строже и независимее, словно бы вспоминали, кто они и зачем находятся в этом мире…

Кронштадт Полине понравился. Понравился тем, что это был настоящий военный город с бастионами и каменными укреплениями, разломать которые было не под силу даже самым крупным орудиям, с казармами и плотинами, с угрюмыми неприступными фортами и каменными громоздкими причалами, с низким тяжелым небом, будто бы пропитанным порохом и темными мостовыми. В Кронштадте пахло водой и сгоревшим углем. Это тоже нравилось Полине.

Для начала ее определили в команду сигнальщиков, принимавших флажковые и световые тексты с моря. Работа была, как говорили сами моряки, «аристократическая». Но к аристократической работе добавлялись побочные нагрузки, к морскому аристократизму никакого отношения не имеющие, – мытье казармы, дворницкие работы по территории, строевая подготовка и занятия на стрельбище, которые привлекали внимание всех без исключения кронштадтских матросов:

– Девушки, вы команду «Ложись!» неправильно выполняете!

И смех, конечно, и грех, но обижаться на матросов было нельзя.

Командиром девчоночьей группы из десяти человек был мичман Коваленко. Некоторые девушки, особенно городские, обращались к нему по имени-отчеству – Александр Николаевич, – и Коваленко их не одергивал. Был он человеком хозяйственным, с крестьянской жилкой, – отец и мать у него жили на хуторе под Одессой, – но манеры имел не крестьянские, интеллигентные, и тянулся к тем, кто жил в столицах, в первой и второй, присматривался к ним и иногда занимался тем, как он сам выражался, что повышал их «культурный и исторический уровень».

Кронштадт был хоть и небольшим городом, а соборов имел целых пятнадцать, в том числе и самый главный, уважительно названный Морским. Но собор этот был закрыт, в одном же из приделов его устроили музей. Первым делом мичман повел девчоночью команду в этот музей.

– Там находятся личные вещи Петра Первого, – сообщил он загадочным тоном. Голос был такой, что не пойти в музейный угол Морского собора было просто нельзя, совесть не позволяла, и Полина вместе со всеми строем отправилась на главную площадь Кронштадта.

Коваленко шел рядом с дружным девчоночьим строем и командовал размеренно:

– Раз – два, раз – два!

Кто-то из девчонок не выдержал, прыснул:

– Ать – два! Ать – три!

Строй звонко и как-то счастливо рассмеялся. Коваленко не обиделся, не насупился, лишь голос повысил:

– Отставить смешки и р-разговорчики!

– Отставить с-смешки и р-разговорчики! – эхом откликнулся строй на замечание командира.

Мичман промолчал – он был добрым, понятливым человеком, прекрасно понимал, что девушки эти еще не распрощались с прежней гражданской жизнью, они еще не ощущали себя военными людьми… Хотя очень скоро ими станут.

Так в смешках и разговорчиках, – вопреки приказу командира, – дотопали до Морского собора, а на подходе к нему, почти у самых дверей, затихли, словно бы оробели. Так – необычно тихими и озадаченными – вошли в музей.

Петр был, оказывается, совсем не таким царем, каковым его изображали в школьных учебниках по истории. Полину удивили его вещи… Царь был большим, долговязым. Имел много наград. Андреевская лента, принадлежавшая ему, была жесткой, длинной, выцветшей от времени, – а может, цвет голубой от роду был таким белесым, иначе ему не удержаться на плотном шелке, – никто не знал, в чем дело. К ленте хотелось прикоснуться, взять ее в руки, ощутить шероховатость дорогой ткани, замереть не мгновение…

К царям советская власть относилась отрицательно, была бы ее воля – вообще бы вычеркнула их из российской истории, а вот Петра Первого воспринимала положительно: слишком уж неординарным он был, ни на кого не похожим, сумел укрепить страну, не чурался простого народа, построил Санкт-Петербург – нынешний Ленинград.

Кстати, ходил с щипцами в кармане и у маявшихся зубной болью строителей выдергивал изо рта гнилые корешки… Мог запросто выпить с каким-нибудь кузнецом водки, а потом взять молот и встать вторым номером к наковальне.

Таких царей, как Петр, в России больше не было, недаром советская власть смотрит на него сквозь пальцы и прощает, что он – Романов…

Девчонки из сигнальной команды в музее присмирели совсем, словно бы прошлое давило на них, рождало внутренний трепет, покорность, хотя покорными они не были. Ленту андреевскую царь получил за взятие в Финском заливе на абордаж шведских судов – принимал Петр участие и в таких налетах.

В коллекции музейной хранились еще две вещи, помнившие руки царя Петра – костяной образок Андрея Первозванного, вырезанный самим Петром, и паникадило из слоновой кости – его также вырезал сам Петр. Не ленивый был царь.

Провели девчонки-сигнальщицы в музее час, – всего один час, больше не полагалось, – и словно бы изменились, в них что-то переродилось, стало другим, головы сделались другими, лишились беззаботности, вот ведь как.

Обратно строй шел без шуток и восклицаний, молча, и дорога показалась сигнальщицам дольше обычного.

Солоша, получив из Кронштадта письмо, расстроилась, всплакнула, затем зажала в себе плач и вытерла передником глаза:

– Как она там, деточка наша?

– Мам, ничего Полинке не сделается, только умнее, взрослее, да красивее станет, – сказала ей Елена.

Отряхнув передник, Солоша вздохнула и произнесла всего-навсего одно слово:

– Ладно.

Елена собиралась на работу, металась по комнате, на лету подхватывая нужные вещи, сгребала волосы на голове под заколку, натягивая на себя то чулки, то кофту: утренние сборы в ту пору у всех были судорожно-суматошными, поскольку все боялись опоздать.