Валерий Поволяев - Три дочери

– Спасибо за подарок, – сказала она, – забирай его назад.

От удивления брови у Ильи Мироновича взлетели вверх и сомкнулись с прической.

– Чего так? – недоуменно спросил он.

– Надоело быть владелицей роскошной вещи.

– Это не для тебя – для Иришки, – тоном, не терпящим возражений, произнес Илья Миронович.

– Когда Иришка вырастет, велосипеды уже отойдут в прошлое, люди будут кататься на чем-нибудь другом.

Илья обиженно развел руки в стороны.

– Ну-у… ну-у… – он не мог найти нужные слова, чтобы достойно ответить своей бывшей жене, – ну-у… ну как знаешь, в общем.

А в деревне велосипед пригодился бы… Хотя вряд ли бабка Солоша каталась бы на нем, а местные ребятишки через пару недель превратили бы сверкающего коня в груду битого металла.

В сельской местности вообще обитают очень крупные специалисты по этой части. Сопли они еще не научились вытирать, а вот превращать новые механизмы в старый хлам научились здорово, это для них – самое желанное дело…

– Леля, пора ужинать, – громко объявил дед Василий, выводя дочь из состояния некой бездеятельной задумчивости, затем сжал в кулак подбородок. – А Солоша не только Иришку соблюдет в лучшем виде, но и сама отдохнет… Это важно. Деревня есть деревня, в ней воздух – целебный. Можно запаивать в консервные банки и продавать в городах.

– Хорошая идея, – похвалила отца Елена.

До трагических двадцатых чисел июня сорок первого года оставалось всего ничего – чуть больше месяца.

Вряд ли кто из девчонок-сигнальщиц мог состязаться с Полиной Егоровой в красоте, в умении держаться на людях, в обаянии, – и вместе с тем подружки называли ее «ШП» – «швой парень», – она умела быть душой коллектива, громоотводом от всех бед, к ней приходили поплакаться даже умудренные жизнью, с подкрашенными седыми локонами бабы, – и Полина никому не отказывала, старалась помочь – и советом, и делом, и даже деньги свои отдавала без надежды получить их когда-нибудь обратно. Хотя денег у Полины было очень немного, Полина их не жалела… Характер у нее был отцовский.

Окончание войны с финнами в марте сорокового года Кронштадт отмечал пистолетным грохотом пробок, лихо выдергиваемых из бутылок с шампанским, песнями и музыкой духовых оркестров, радостью, что балтийцев военная беда не тронула, похоронки были редкими, и никто не хотел верить в то, что может грянуть еще одна война, много страшнее и затяжнее, чем кампания с северо-западным соседом…

Увы, эта страшная война грянула.

Балтика к ней оказалась подготовленной. За две недели до начала бойни адмирал Кузнецов приказал заминировать заливы и перекрыть все подступы к Ленинграду, чтобы ни одно чужое корыто не смело уткнуться носом в питерский берег и высадить десант…

Расчет адмирала оказался верным – с моря немцы так и не сумели подступиться к Питеру – облизывались, как коты, потирали лапы, а потом поджимали хвосты, опасаясь, как бы их не поотрывало взрывами морских мин.

Большинство балтийских кораблей, готовясь к тяжелой зиме, списало экипажи на берег – в помощь пехоте, на кораблях оставалось немного народа, ровно столько, чтобы корабль не умер без людей, – лишь для поддержания жизни в нем.

Остальные моряки воевали в окопах.

В сентябре на Ленинград был произведен жесточайший налет – немецкая авиация сровняла с землей Бадаевские продуктовые склады. В воздухе летали сплющенные банки говяжьей тушенки и коробки с расплавленным мармеладом…

В Питере запахло голодом.

В окопах побывал и мичман Коваленко, но через некоторое время его с передовой отозвали, вернули в Кронштадт.

Коваленко появился в Кронштадте смурным холодным утром, когда с неба начала валить холодная, будто состоявшая из острого колотого льда, крупка, которая скоро превратилась в дождь, перемешалась со снегом, все живое залезло под крыши, попрятались даже дежурные сигнальщики, следившие за морем, не говоря уже о воронах, чайках, воробьях и прочих живых душах, обитавших в крепости.

Медленными усталыми шагами Коваленко шел по мостовой, отделявшей причал, куда его доставил катер, от казармы, где мичмана ожидала мягкая морская койка.

Неожиданно он увидел молодую женщину с растрепанными волосами, сидевшую на мокром каменном постаменте около памятника адмиралу Макарову.

Женщина не обращала внимания ни на снег, ни на крупку, ни на дождь, ни на ветер, приносивший с моря пригоршни соленой воды и пены, – сидела в горестной позе и плакала.

Слезы женские всегда пробивали мичмана насквозь, он обязательно переполнялся жалостью, отбрасывал все дела и старался помочь плачущей даме. Женские слезы действовали на него сильнее раскаленных пуль.

Он остановился, нагнулся над девушкой, спросил голосом, разом осипшим от сочувствия:

– Что-то случилось? Я могу быть полезным?

Девушка отрицательно помотала головой:

– Не-ет! – голос у нее был тихим, переполненным слезами.

– Тогда расскажите мне, что стряслось? – Коваленко, не раздумывая, уселся рядом с нею на мокрый камень постамента.

– Не-ет!

– Это не ответ, на «нет» и суда нет, а я вам хочу помочь, – проговорил Коваленко настойчиво, отер пальцами лицо, в которое влепилась целая пригоршня воды, принесенная ветром. – Что произошло?

На этот раз противное слово «нет» не прозвучало, девушка всхлипнула, перекошенные плечи ее дернулись и плач перешел в рев – какой-то некрасивый, почти мальчишеский.

– Ну вот, – мичман развел руки в стороны, такого рева он боялся больше всего, даже больше вражеской гранаты, насупился.

А в девушке что-то надломилось, она согнулась подбито и, продолжая реветь, привалилась лбом к плечу мичмана.

– Ну вот, – повторил он угрюмо и одновременно с ласковыми нотками, – для того, чтобы бороться с таким потопом, как минимум нужно ведро.

Все оказалось просто и банально: девушка забеременела, – мужа у нее не было, только жених, которого съела война, он погиб смертью храбрых в первом же бою, родных тоже не было, даже работы, и той не было, – в связи с тем, что немцы подступали к Ленинграду, многие предприятия свернули свои производства, либо вообще перестали существовать, – имелась у нее только комнатушка в общежитии, и все. Да и там у нее были три соседки.

– Как тебя зовут? – спросил Коваленко.

Девушка перестала реветь и подняла, мокрое лицо.

– Владлена, – едва слышно произнесла она.

– Вот что, Владлена, я все понимаю… – проговорил мичман и умолк, словно бы язык у него сделался неподвижным.

А что он, собственно, понимал, мичман Коваленко? Он видел только самую макушку беды, слезы этой девушки, ужас и боль, наполнявшие ее глаза. У всякого ребенка должен быть отец, иначе малыш может оказаться изгоем, должно быть обеспечение, хотя бы минимальное, но обеспечения этого не было, – много чего еще должно быть, но вместо этого – пустота, ровное место. Сплошной мрак и ни одного светлого пятна.