Валерий Поволяев - Три дочери

– Ты чего, мам? Я ведь за тобой приехала.

– Нам сказали, что уже сегодня в деревню войдут немцы.

Услышав это, Елена заторопилась:

– Быстрее, мам! Давай сюда Иришку!

– Иришка уже готова. Вещи сложены и перевязаны.

– Разворачивайте машину! – велела Елена, водителю. – Быстрее! – схватила в охапку показавшуюся на крыльце Иришку, бегом отнесла ее в «эмку», усадила на кожаное сиденье позади водителя, потом хлопнула ладонью рядом: – Садись сюда, мам.

Перевязанный мешок с вещами бросила за спинку сиденья, проверила, не высыпалось ли чего из горловины, самовар, замотанный в старый рушник, поставила вниз, в ноги.

– Ну что, едем? – нетерпеливо поинтересовался шофер. – Пора уже…

– Едем, едем, – Елена глянула в последний раз на отчий дом, повернулась к Солоше, втиснулась коленками в переднее сиденье: – Мам, тебе как, удобно?

– Удобно, – пробормотала довольно Солоша, – очень даже удобно.

– Тогда вперед! – скомандовала шоферу Елена.

«Эмка» взвыла мотором, подняла столб пыли и, набирая скорость, кренясь на ухабах, покатила по длинной деревенской улице. Солоша платком промокнула выступившие на глазах слезы.

Иришка, вцепившись руками в сиденье, вглядывалась в окошко «эмки», крутила головой, охала восхищенно – на такой роскошной машине она ехала во второй раз.

– Мам, можно я к тебе пересяду, – попросилась она, – на передний диван?

– Не диван, а сиденье…

– Ага, на сиденье.

– Нельзя, маленькая.

– Почему, мам?

– Нас будут проверять патрули, дяди с винтовками, очень сердитые – ругаться будут, а тебя вообще могут забрать.

Иришка прикусила язык: с «очень сердитыми дядями» связываться не хотелось.

Дорога на Волоколамск была по-прежнему безлюдной, настороженно-тихой, такая дорога всегда вызывает у человека душевное щемление.

– Не прорвались бы немецкие танки, – опасливо пробормотал шофер, – тогда нам хана.

Он приподнимался на сиденье, заглядывал то в одно окошко, то в другое, встревоженно выворачивал голову, глядя назад, на Елену старался не смотреть – она, только она была виновницей этой опасной поездки, что очень злило водителя.

Но танков, – ни наших, ни немецких, – «эмка» не встретила. Волоколамск миновали благополучно, машину даже не останавливали для проверки документов и скоро наши путники очутились на запруженном техникой, плотно забитом людьми шоссе, ведущем в Москву.

«Эмку» провожали недобрыми взглядами, люди понимали, что в этой начальнической машине едут люди, которые сами начальниками не являются, но к начальству имеют самое прямое отношение.

Утром Елена Егорова узнала, что в село Назарьевское вошли немецкие танки – недаром водитель «эмки» так нервничал и крутил головой, высматривая, не прячется ли под каким-нибудь кустом вражеский танк со снарядом, забитым в ствол орудия.

Чутье у всякого хорошего солдата должно быть вживлено в кровь, у Елены этого чутья не было, – значит, и солдат из нее был плохой.

В поездке в Назарьевское она не танков боялась, не немцев с автоматами, а самолетов, и еще ситуации – как бы не перерезали дорогу в село.

Это – единственное, что было для нее страшно – все остальное уступало страху за мать и дочь.

Военная Москва была суровой – днем и ночью по улицам ходили патрули, заглядывали на зады магазинов, во дворы и глубокие подворотни, ловили мародеров, дезертиров, воров, расстреливали без суда и следствия, трупы выволакивали на улицы, на видное место и оставляли там.

Грузовые машины, которые регулярно ходили по городу, подбирали расстрелянных и увозили на окраину, на свалку, в общую яму, где в конце каждого дня итоги подводили два армейских бульдозера, надвигали на окоченевшие тела несколько пластов земли.

Случалось, туда же сбрасывали и дохлых животных – все станет тленом, сгниет, удобрит землю, на будущий год эта неприятная, грубо засыпанная траншея прорастет жирной травой.

Заводы, не уехавшие на восток, оставшиеся в Москве, работали круглосуточно, в три смены, выпускали продукцию для фронта: вместо совковых лопат делала мины, вместо носовых платков – рубашки для гранат и теплое белье для красноармейцев, вместо детских игрушек – снаряды к крупнокалиберным гаубицам; на ночь рабочие домой не уходили, спали прямо там же, в цехах, под станками, побросав на бетонный пол телогрейки.

В цехах было много станков неработающих – хозяева их ушли в ополчение, часть уже вообще лежала в земле, а чтобы подготовить новых рабочих, необходимо было время.

Вместо взрослых мужиков в цеха пришли школяры – старательные мальчишки с испачканными чернилами пальцами. Но они не умели управляться со станками так, как это делали мастера, по тридцать лет оттарабанившие на производстве.

Стала понятна ошибка мобилизационных властей – не всех работяг надо было брать на фронт… А, впрочем, их и не всех брали – отца Елены, деда Василия, например, не взяли, более того – вырубили из всех списков, по которым он мог угодить на войну… Хотя бы на двадцать минут или того менее.

Зима навалилась на столицу жестокая, от мороза лопались не только водопроводные трубы, но и асфальт. Впрочем, асфальт на московских шоссейках был разный, попадался такой, что не лопался, а вел себя много хуже, расползался под ногой, рассыпался, как творожная масса.

Тяжело было в Москве, нечем было кормить Иришку, но кое-что Елена доставала через свою контору – сотрудникам НКВД, как и солдатам действующих частей, старались помочь.

Приходилось дежурить на крышах во время налетов немецких бомбардировщиков и в составе патрулей выходить на улицы Москвы. Мародеров попадалось мало, а вот диверсанты встречались чаще, хотя в Москве им было непросто – засекали оставшиеся в городе жильцы и звонили в комендатуру.

Так однажды ночью такой телефонный звонок раздался во время дежурства Елены. Звонила женщина, говорила она шепотом:

– В квартире надо мною работает стеклограф. По-моему, там печатают листовки. Я сама стеклографистка и ошибиться не могу.

Три человека помчались по указанному адресу, в том числе и Елена. Дом, откуда звонили, – был темный, мрачный, состоял из пяти этажей. Старшим в группе был Агафонов – он изменился, за несколько месяцев войны постарел, в висках появились седые блестки, вторым был боец из комендантского взвода с автоматом, третьей – Елена, вооруженная винтовкой.

Агафонов поставил бойца внизу, под окнами, Елене он велел контролировать вход в подъезд – старую, косо висевшую дверь, сам, достав ТТ из кобуры, пошел наверх в квартиру, где работал стеклограф.

Нажал на кнопку звонка – звонок не работал, тогда Агафонов стукнул кулаком в косяк. В ответ – молчание. Агафонов, морщась от того, что может разбудить соседние квартиры, а то и весь подъезд, постучал сильнее. И вновь в ответ – тишина, словно бы кто-то, только что работавший на стеклографе, испарился. Ну будто бы это был дух бестелесный, а не вражеский приспешник. Агафонов, разозлившись, ударил по двери сапогом.