Валерий Поволяев - Три дочери

Через мгновение, словно бы отзываясь на этот стук, во дворе громыхнула короткая автоматная очередь.

Выругавшись, Агафонов понесся по лестнице вниз.

Под стеной дома на снегу распластался человек. Неподалеку стоял боец с автоматом в опущенной руке. Агафонов пощупал пульс у лежавшего и отрицательно покачал головой. Лишь потом спросил у бойца:

– Что случилось?

– Да этот гад вылез из окна и начал по веревке спускаться. Я его окликнул…

– А потом? – перебил бойца Агафонов.

– Потом я выстрелил.

Агафонов спичкой осветил лицо убитого. Из-под полуопущенных век на него смотрели тусклые, быстро угасающие глаза: две пули автоматной очередь пробили этому человеку шею. Елена прижала ладонь ко рту: внутри возникло что-то сосущее, выворачивающее организм наизнанку – показалось, что сейчас ее вырвет.

– Жмурик, – констатировал Агафонов, – жаль, что не удастся допросить. Выволакивай его на тротуар, – велел он бойцу, – а мы посмотрим, что у этого деятели осталось в квартире.

В квартире было холодно, пусто, на круглом обеденном столе, стоявшем посреди центровой комнаты, высился стеклограф – машинка, на которой, как на полиграфическом станке, можно было печатать листовки.

Собственно, листовками и занимался убитый десять минут назад – сидел за этим вот столом и шлепал одну прокламацию за другой. У стеклографа, по одну сторону, высилась стопка чистой бумаги, по другую – отпечатанные листовки. Стопка была солидной. Елена взяла одну из них.

Листовка была составлена довольно грамотно, на так называемом дворянском языке, когда к словам бывает охота приставить яти, чтобы все выглядело, как до революции, а вот содержание заставило Елену поморщиться – стеклограф послушно отпечатал призыв к москвичам, чтобы те не ходили рыть противотанковые траншеи на окраине города и отказывались от ночных дежурств на крышах.

Но если бы люди не дежурили на крышах – сгорела бы половина Москвы: очень частыми были налеты ночных бомбардировщиков на город, – особенно частыми они стали в октябре. Елена разорвала листовку, бросила на пол. В горле запершило, внутри образовался теплый клубок – того гляди вырвет.

Раньше ей не доводилось сталкиваться с врагами так близко.

В канун Нового года квартира номер четыре засияла от радости: из Кронштадта пришло письмо – сложенный треугольником лист бумаги. Солоша даже заплакала от восторга, держа письмо в руках.

Полина сообщала, что жива-здорова, чего отцу с матерью и с сестрами желает то же, недавно получила повышение в звании – стала старшим матросом, живет в коллективе дружном и боевом, дважды была в Ленинграде и возвращалась оттуда больная – в городе прямо на улицах валяются трупы умерших от голода людей: родственники, не имея сил довезти их на санках до кладбища, оставляют мертвых на тротуарах, под ногами прохожих.

А в остальном – «все хорошо, прекрасная маркиза», не хватает, правда, еды, но у кого сейчас есть еда, кто может похвалиться тем, что он сыт? Если только какой-нибудь большой начальник, под рукой у которого находятся забитые по самую крышу продуктовые склады?

На укрепленной кровле казармы, прямо над большой комнатой сигнальщиц, установили зенитную батарею – два скорострельных, работающих, как автомат ППШ, орудия. Появление зениток, всегда здорово удивляло спесивых гитлеровских летунов.

Наткнулись летуны на забор в первую же ясную ночь, когда собрались бомбить Питер, а по дороге решили сбросить несколько бомб на кронштадтские бастионы.

В результате один бомбардировщик рухнул в море совсем недалеко от главной кронштадтской набережной. На место падения бомбовоза послали катер, и тот обнаружил среди волн двух плавающих летчиков.

Летчики были молодые, рыжие, будто волосы их выкрасили красными чернилами, очень похожие друг на друга, с надменными мучнистыми лицами. Оказалось – родные братья Кугели. Хорст Кугель и Эрнст Кугель. Хорст носил погоны гауптмана – капитана по-нашему, его брат – обер-лейтенанта.

И у одного и у другого при себе оказались документы – в личных планшетках, имевших непромокаемые прорезиненные отделения. Документы находились в целости и сохранности, ни одной размытости на страничках, ни одного влажного пятна.

Словом, сработаны планшетки были на пятерку (по нашим меркам, у немцев могут быть другие отметки, может, там высшая оценка – десять или, скажем, двенадцать), – позавидовать можно.

Когда батальонный комиссар из штаба обороны разглядывал их удостоверения, перебирал письма, изучал карты полетов, пленные молчали, но когда он взялся за бумаги, испещренные готической вязью и гербовыми знаками, пленные встревоженно переглянулись и заговорили разом, в один голос.

Батальонный комиссар поморщился, расправил дорогие гербовые бумаги, очень похожие на банковские векселя дореволюционной поры, и, усмехнувшись чему-то своему, поинтересовался у переводчика:

– Чего это они так дружно закудахтали?

– Просят эти бумаги оставить у них.

– Интересно, – батальонный комиссар вновь расправил бумаги, вгляделся в них, в затейливый готический шрифт и, недовольно покачав головой, передвинул бумаги к переводчику: – Просят оставить у них, говоришь? Ну-ну… Взгляни-ка, что это такое?

Переводчик – пожилой усталый лейтенант с сизыми ввалившимися щеками бегло исследовал одну бумагу, затем другую и не сдержал усмешки.

– Ну и фрицы, ну и умельцы таскать сахарную свеклу из коровьего навоза. Умеют пить чай с собственными слюнями, товарищ батальонный комиссар.

Комиссар спокойно выслушал сложную тираду переводчика, вскинул брови:

– Ну?

– Что-то типа сертификата на нашу землю. Одному из них, старшему Кугелю, выделили пятьдесят гектаров чернозема в Орловской области, младшему – сорок гектаров в Воронежской.

Недобро улыбнувшись, комиссар проговорил:

– Рано начали делить советскую земельку.

– Что делать с этими бумагами?

– Верни их. Пусть потешатся. Но объяви им, что земли им здесь не видать, как собственных рыжих затылков. Если только с помощью двух зеркал…

– Летуны они непростые, товарищ батальонный комиссар, – оба награждены Железными крестами второго класса.

– На этом закончим, – батальонный комиссар положил на стол ладони, – завтра отправим пленных в разведуправление штаба фронта. – Комиссар поднялся из-за стола. – Пусть заодно посмотрят, как выглядят улицы Ленинграда, которые они летели бомбить… И пусть знают, что очень скоро наступит момент, когда мы будем бомбить улицы их городов.

Елена Егорова получила в малиновые петлицы по одному кубарю и вместе с младшим командирским званием новую должность – цензора.

Надо было читать солдатские треугольники и вымарывать из них сведения, составляющие военную тайну: названия населенных пунктов, где стояла та или иная воинская часть, наименования городов, в которых шли бои, всякие упоминания о настроениях солдат, кроме одного: фашизм будет превращен в винегрет и самый главный из фашистов – тот, который господин Гитлер, – умоется собственной вьюшкой.