Валерий Поволяев - Три дочери

– Это хорошо, товарищ мичман, это очень добрая примета, когда худой слух не подтверждается.

– Дай-то бог, Егорова, – мичман не выдержал, по лицу его скользнула улыбка.

– Это означает – будете жить долго-долго… – сказала Полина. – Есть такая примета.

Она отстранилась от мичмана, подняла усталое, с полукружьями под глазами лицо. Щеки ввалились, кожа на губах и подбородке шелушилась. В голову Коваленко внезапно толкнулась душная догадка.

– Да ты никак голодная, Егорова?

Полина кулаком смахнула слезы с глаз. Пробормотала неуверенно, спотыкаясь на собственном, не самом сытом голосе:

– Нас кормят…

Коваленко не сдержал вздоха.

– Я вижу, как кормят, – сунул руку в бездонный карман бушлата, достал широкий обрезок марли, в которую были завернуты два куска хлеба и большой, спекшийся в камень, который разбивать надо было, наверное, молотком, кусок сахара.

Холстину Коваленко развернул на подоконнике.

– Ешь!

Полина гулко сглотнула слюну, мигом натекшую в рот, переступила с ноги на ногу.

– Да вы что, товарищ мичман!

– Ешь-ешь…

– А вам?

– Я еще достану, не тревожься, Егорова, – из-под бушлата мичман достал немецкий нож в кожаной кобуре, трофейный, глутку сахара уложил на ладонь, пристроил ее поладнее, – и, коротко размахнувшись, ударил по глутке ножом.

Полина не думала, что кусок каменного сахара может так легко расколоться, но он раскололся – лопнул точно посередине, обнажив синеватое искристое нутро.

Это был настоящий сахар, не эрзац, сделанный из обжаренной свеклы, – довоенный, из стратегических наркомовских запасов, очень любимый мамой Солошей и дедом Василием: с одним маленьким кусочком такого сахара, держа его во рту, можно было выпить полтора самовара чая.

Одну из половинок глутки Коваленко также рассек надвое, потом снова рассек, и затем наколол несколько маленьких кусочков, – действовал мичман ловко, ножом бил точно, аккуратные твердые кусочки возникали на его ладони, будто по мановению волшебной палочки.

– Ешь-ешь, Егорова, сахар с хлебом – лучшая пища для фронтовика, – сказал он и, встретив смятенный, какой-то сомневающийся взгляд Полины, добавил: – Поверь мне. Сам только что из окопов – знаю, в общем…

Тихо, невесомо, боясь даже дышать, Егорова взяла один кусочек сахара, положила себе на язык, заела хлебом. Сахар вкусно захрустел у нее на зубах.

– Ну, как впечатление? – спросил мичман.

– Очень даже…

– Есть можно?

– Еще как!

– Ешь, ешь, Егорова, – мичман улыбнулся неожиданно грустно, – тебе надо есть.

– Это почему же, товарищ мичман?

– Да ты светишься вся. Насквозь. Косточки видно.

Полина виновато взмахнула одной рукой, будто подбитая птица, по-ребячьи шмыгнула носом и отправила в рот второй кусочек сахара. Заела хлебом.

Всего несколько минут понадобилось, чтобы не стало ни хлеба, ни наколотого сахара, Полина виновато переступила с ноги на ногу и опустила голову: не ожидала от себя такой прыти.

– Не тушуйся, старший краснофлотец Егорова. – Коваленко взялся пальцами за подбородок девушки, приподнял, увидел серьезные глубокие глаза и чуть не зажмурился – такая в них была глубина… – Слушай, Егорова, в твоих глазах утонуть можно… Очень опасные глаза.

– Извините, товарищ мичман, больше не буду.

– А это, – Коваленко взял вторую половину глутки, вложил ее в Полинину ладонь, – это тебе. С девчонками вечером чаю попьешь.

Когда немецкие налеты на Москву прекратились, стало легче дышать, хотя жителям дома номер двенадцать по Печатникову переулку ночные бдения на крыше запомнились не только тем, что пьяный дядя Виссарион сверзнулся с верхотуры на жесткий асфальт и должен был, как минимум, сломать себе шею и копыта, но он даже царапины не получил – приземлился в кучу песка, приготовленную для тушения бомб-зажигалок.

Одно было плохо – песка наелся вдоволь. Хватанул столько, что мусор у него полез наружу даже из ноздрей.

А вот с Маняней, женой его, было хуже, точнее, совсем плохо – у Маняни случайно на крыше случился инфаркт. Чтобы не уползти вниз, она обеими руками схватилась за трубу и затихла.

Когда прозвучал отбой тревоги, Маняня во дворе не появилась. Дядя Виссарион, крепко поддавший, спал в своей комнате без задних ног, храпел так, что многие считали: это его храп отогнал гитлеровских стервятников от Москвы, а не зенитчики со своими орудиями.

Проснулся дядя Виссарион от того, что в окошко сочился жидкий розовый свет. Не свет даже, а кровяная жижка, космическая сукровица. Дядя Виссарион побулькал во рту вонючей слюной, повозил языком по нёбу, что же такое вонькое он съел вчера и отчего ему так плохо, но ответа не нашел.

Поелозил рукой рядом, стараясь нащупать Маняню, но жену не нашел, подивился этому факту – ведь вчера он не буйствовал, подъезд не оскорблял, Маняню не бил – вел себя мирно. Тогда где же Маняня?

Не было Маняни. Дядя Виссарион выматерился, поминая худыми словами Гитлера, плохую погоду, вонь во рту, головную боль, исчезнувшую жену и еще никому не ведомого Потапыча.

Он и сам не знал, кто такой Потапыч, тот возник на языке ни с того ни с сего, будто бы выпрыгнул из прошлого, поэтому дядя Виссарион заодно прошелся и по нему.

Но где же Маняня, куда она подевалась, почему не греет своим сдобным телом дорогого мужа?

Маняни не было. Дядя Виссарион выматерился снова, но это не помогло. Тогда дядя Виссарион выдернул из-под головы подушку и накрылся ею, чтобы ни о чем не думать.

Снова уснул.

Проснулся, когда было уже совсем светло, под окном, сидя на ветке дерева, о чем-то громко переговаривались две вороны.

– Маняня! – прохрипел дядя Виссарион грозно. – Ты куда, зар-раза, подевалась? А кто будет мыть ноги мужу, а?

Не отозвалась Маняня. Тут дядя Виссарион почувствовал неладное, затих на несколько минут. Мысли тупо ворочались в голове, одна перескакивала на другую, Виссарион слышал треск, от которого ломило в висках, потом все исчезало и в черепушке горячим гвоздем возникал, корячась, один вопрос: где Маняня?

Это было непонятно, и Виссарион, ощущая, как что-то душное перетягивает ему глотку, начинал рычать, колотил кулаком по спинке кровати:

– Маняня!

Жгучее чувство, схожее с ревностью, возникало в нем, некоторое время Виссарион метался, хрипел, потом подхватывал подушку, натягивал ее себе на лицо и затихал.

А Маняня продолжала лежать на крыше… Лишь через два часа немного протрезвевший дядя Виссарион сумел подняться с постели и, шатаясь так сильно, что иногда он втыкался рукою в пол, бормоча что-то глухо под нос, начал обследовать пространство. А вдруг Маняня с любовником своим прячется где-нибудь здесь, в доме? Или во дворе, в куче песка? Или около бочки с водой? А?