Валерий Поволяев - Три дочери

Находилась она здесь же, в Кронштадте, в десяти минутах ходьбы от казармы – всего-то.

– Ладно, – отведя взгляд в сторону, удовлетворенно проурчал Коваленко, ткнул главстаршине руку, – бывай! Я загляну попозже.

Через минуту он уже находился на улице и, ежась от колючего сырого ветра, торопливо шагал к двухэтажному, с новенькой крышей бараку, в котором располагалась инженерная служба штаба. Ветер был сильный, пару раз он даже хлестнул мичмана по лицу соленой водой – умудрился приволочь ее с моря.

Бывшую сигнальщицу Егорову мичман нашел быстро – увидел ее бегущей по коридору с большим листом бумаги в руках, окликнул Полину зычно, но это ему только показалось, что голое его был зычным, командирским, на деле же оклик был слабым, каким-то севшим, жалобным, мичман неожиданно ощутил, что глотку ему закупорила какая-то странная пробка, села прочно, не протолкнуть, а на лбу выступил противный горячий пот.

Хоть и слабым был зов, а Полина услышала его, остановилась, и в ту же секунду лицо ее озарилось улыбкой.

– Товарищ мичман! – воскликнула она звонко, словно стояла на пионерской линейке. – Живы?

– Жив, – пробормотал мичман коротко, на этот раз он услышал, какой у него голос – глухой, севший, почти неслышимый… И как только Полина умудрилась его услышать?

Полина бросилась к нему.

– Товарищ мичман! – Она хотела что-то сказать, но не смогла, словно бы язык во рту у нее прилип к нёбу, – закоротило на этих двух слова, не сдвинуться, а Полина и не стала двигаться, отставив руку с чертежом в сторону, прижалась, как и в прошлый раз, к широкой груди Коваленко, втянула в ноздри сложный запах, которым был пропитан мичман, – замес пороха, окопной грязи, дыма, горелой взрывчатки, пота, она могла разложить этот запах на составные части и изъять из него каждую дольку отдельно. – Товарищ мичман!

И у Коваленко вновь тоже что-то закоротило, он так же ничего не смог сказать, все слова, которые знал, почему-то исчезли.

Но все же он одолел себя, отозвался:

– Ну, я товарищ мичман…

На большее его не хватило. Спеленутый объятием Полины, стараясь не нарушить ее мимолетное забытье, он сунул руку в карман, достал знакомую марлевую холстину, скатанную туго, прошептал, с трудом одолевая немоту:

– Я снова привез хлеба и немного сахара.

Полина откинулась от него, свободной рукой отерла глаза, затем провела ладонью по подрагивающим губам. Молча смежила глаза.

Что происходило с мичманом Коваленко, он не понимал, как и Полина не понимала, что происходило с ней, – оба они словно бы пребывали в ином, совершенно ином, может быть, даже неземном измерении, – в отличие от остальных. И оси ординат у них были совершенно иные.

А происходила ведь штука совершенно простая, которую и объяснять не надо было…

Когда очистили от гитлеровцев Крым, большую группу кронштадтцев перебросили в Севастополь – надо было срочно восстанавливать Черноморский флот.

Война еще не кончилась, на западе шли сильные бои, но мичмана на передовую больше не отправляли, он нужен был на севастопольской морской базе.

Пребывание в Севастополе у мичмана Коваленко началось со счастливого события: Полина Егорова согласилась выйти за него замуж.

На свадьбу Коваленко достал полную кружку медицинского спирта – эту алюминиевую емкость с примятостями на боках, повязанную поверху куском старой тельняшки, чтобы драгоценная жидкость не расплескалась, он так в руках и принес домой, в землянку, которую выделили им с Полиной… Севастополь был разбит, целых домов почти не осталось, поэтому кронштадтцы жили в землянках. И неплохо, между прочим, себя чувствовали.

В городке кронштадтцев имелось, скажем так, два района, – хотя полтора десятка землянок трудно было назвать районом, – район семейных пар и район холостяков.

Плюс палаточная улица, на которой жила береговая обслуга. Плавсостав находился на кораблях…

В землянке у Коваленко по вечерам жарко потрескивала, изгоняя сырость, трофейная печка, очень похожая на нашу буржуйку, только более тщательно сработанная, – на полу лежала сухая трава, поэтому в помещении вкусно пахло сеном и вообще сеновалом. Полина обладала даром любое, даже самое неуютное, глухое место превращать в теплый уютный уголок.

Спустившись по ступенькам в землянку, мичман бережно поставил кружку со спиртом на стол. Объявил торжественно:

– Поскольку свадеб без шампанского не бывает, из этого мы сделаем шампанское, – тыльной стороной ладони отер лоб: проняло до жара – боялся споткнуться и уронить кружку.

– А есть на свадьбу чего будем, Саш? – спросила счастливая жена.

– Мне пообещали живую курицу, – Коваленко гордо вздернул голову, будто ему пообещали подать на стол не жалкого заморенного куренка, а жареного кабана или тушеных уток с яблоками.

– Ты когда-нибудь в жизни резал живую курицу?

– Ни разу.

– Справишься?

– Ну, если я с фашистами справлялся, то с курицей, думаю, как-нибудь совладаю. Зажарим ее. Можем шашлык сделать. До войны в Одессе вовсю торговали куриным шашлыком, народ трескал курятину так азартно, что в море даже шторм поднимался.

– Главное, Саша, курицу зарезать, – Полина вскинула указательный палец, потыкала им в воздух, – все остальное – проще.

Она как в воду глядела.

У Коваленко имелся хороший трофейный кортик – то ли испанский, то ли португальский, не понять, из качественной стали – кортик легко рубил гвозди и от этого становился еще острее, еще безотказнее, мичман прошелся по нему корундовым оселком, которым правил бритву, проверил лезвие на собственной щеке, кивнул удовлетворенно – кортиком можно было бриться.

Курица, которую он принес, была вздорной, крикливой, вообще непонятно было, кто это, курица или петух, не говоря уже о национальности ее, – пряча кортик за спиной, приблизился к ней и, поняв, что умерщвлять всякую живую душу, за исключением фашистов, – штука нелегкая, ознобно передернул плечами.

– Цып-цып-цып, – позвал он курицу успокаивающим шепотом, но этим только насторожил ее.

Грозно, по-петушиному заклекотав, курица вздернула голову и подозрительно оглядела мичмана.

– Нет, не морячка ты, – произнес мичман заискивающе, чем еще больше озаботил курицу.

Тут Коваленко сделал то, чего, наверное, не должен был делать – извлек из-за спины кортик и лихо рассек им пространство. Попал курице точно по шее. Голова куриная с широко распахнутым клювом отлетела в сторону и проворно, будто живой мячик, заскакала по земле, само же тело, лишенное головы, деловито развернулось и помчалось от землянки прочь, в густые, облепленные зелеными мухами кусты.

Мичман обомлел: он много чего повидал на свете, но такого не видел никогда. В следующий миг спохватился, глянул на голову, шебуршавшуюея на земле и, плюнув в нее, помчался за курицей, так ловко улизнувшей от человека.