Валерий Поволяев - Три дочери

В руке он продолжал сжимать кортик.

А безголовая курица очень шустро прыгнула в кусты, протаранила их насквозь и исчезла. Коваленко сплюнул себе под ноги и почесал затылок – такого финта от хохлатки он не ожидал. Полина выбралась из землянки и, быстро сообразив, что же произошло, расхохоталась.

Мичман напрягся было, хотел выругать жену за неуместный смех, но потом понял, что это глупо, и расхохотался сам: положение его было более смешное, чем нелепое – ведь под такой кирпич, внезапно спрыгнувший с крыши, может угодить кто угодно, не только мичман – даже капитан первого ранга.

На память о сбежавшей курице чете Коваленко осталась только куриная голова с сизыми веками, наползшими на рыжие помутившиеся глаза, и голодно распахнутым клювом. Само тело, оказавшееся таким прытким, с жилистыми голенастыми ногами и плохо прикрытой жидким пером гузкой, супруги Коваленко так и не нашли.

Душистый куриный шашлык, посыпанный красным перцем, о котором так мечтал мичман, пришлось заменить американской тушенкой, что по мнению Полины, было нисколько не хуже.

Народа на свадьбе было немного, но народ собрался сплоченный, и «шампанское», приготовленное мичманом из спирта, пили дружно и хвалили напиток так же дружно, называли его «цимусом» и «вкусняшкой», и песни, глядя на рябоватый красный закат, предвещавший ветреную погоду, тоже затягивали дружно. Под гармошку главстаршины Пирогова, худого горбоносого парня из подмосковного Наро-Фоминска, способного на своем нехитром музыкальном инструменте исполнять что угодно, даже произведения Баха и Паганини…

Талантливый был человек, хотя и мрачный – главстаршина Пирогов никогда не улыбался.

Впрочем, на это имелись свои причины.

В каждой жилой комнате квартиры номер четыре имелась своя бумажная тарелка, висевшая на стене на самом видном месте – репродуктор.

Народ здешний посматривал на тарелку, склеенную из плотной черной бумаги, со страхом – разные, очень разные вести приносила она, в том числе и не самые добрые. Солоша тоже, когда стирала, поглядывала на тарелку с опаской – вдруг та объявит войну с Америкой или с этой самой… где черные люди с желтыми глазами живут? С тарелкой, как с непредсказуемым малоразумным существом, всякое может случиться, жди от нее чего угодно.

У Солоши завелась товарка – такая же труженица, как и она сама, с вечно багровыми, опухшими от стирки руками – Матрена Красных. Впрочем, для Елены она была тетей Мотей. Хотя и невелик был возраст тети Моти, а трех сыновей, семнадцати, восемнадцати и девятнадцати лет она отправила на фронт.

Двое погибли – младший и средний, старший Паша продолжал воевать, и Мотя Красных переживала за него, молила, чтобы пули и осколки облетали сына стороной.

Мотя часто заходила к Солоше – посидеть, поговорить, всплакнуть, если уж будет совсем невмоготу, она видела в Солоше родную душу, та, в свою очередь, относилась к Моте точно так же – как к родной, в общем.

Когда приходила Мотя, Солоша выпрямлялась над стиральным корытом, стряхивала с рук мыльную пену и снимала с волос косынку. Приход Моти был для нее небольшим праздником – пусть совсем крохотным, но все же праздником.

Руки Солошины были такими же, как и у Моти, – сгубила их в щелоке, в едкой мыльной пене, в каустике, в скоблении по железной стиральной доске, способной стереть пальцы до костей, в горячей воде, сменяемой ледяной для полоскания, – руки у нее были, может быть, даже хуже, чем у Моти – со вздувшимися суставами, полопавшейся кожей и ногтями, не поддающимися лечению, Солоша каждый вечер обрабатывала свои руки целебными мазями, ждала облегчения, но облегчение на приходило.

Глядели Мотя с Солошей друг на друга, на руки свои и вздыхали горько – не знали, что делать. Мотя сжимала перед своим лицом пальцы, потом разжимала, разглядывала опухшие суставы и болезненно, с тихими всхлипами и вполне понятной обидой морщилась.

Солоша морщилась точно так же, горько, слезно, по-сиротски как-то, единственное что не всхлипывала, не терла распухший от слез нос.

Мотя Красных жила в такой же большой коммунальной квартире, что и семья Солоши, – там также было много комнат, стены сухо и таинственно потрескивали, словно вспоминали свое непростое прошлое, пору, когда на Сретенке жили буйные люди, и ныне, если поискать потщательнее, под каждым домом можно найти чью-нибудь могилу.

Что удобно было – в квартире у Моти, так же как и у Солоши, имелся телефон: соседом Мотиным был сотрудник Лубянки, тихий неразговорчивый человек, который никогда не ходил в военной форме, только в штатском «партикулярном» платье, – ему и поставили телефон. Специально. Но он не стал прятать аппарат у себя в комнате и пользоваться им в одиночку, определил место телефону в коридоре – пусть пользуются все. Точно так же, как и у Солоши, где телефон поставили Елене, а пользовалась им вся квартира.

Иногда Солоша звонила Моте, – хотелось услышать голос приятельницы и перекинуться парой слов, – а Мотя, в свою очередь, тоже звонила Солоше. Связь была хорошая, телефонные аппараты в ту пору не отказывали, прослушать их, как ныне, с ближайшего столба было невозможно, поэтому народ относился к телефонам с доверием.

В тот вечер Солоша, закончив стирку и развесив госпитальное белье на веревках, уселась на стул под тарелкой репродуктора и задумчиво подперла подбородок кулаком – устала. Потом потянулась, сделала звук в тарелке погромче: Ленка по своим чекистским каналам достала современный репродуктор, в котором звук можно было сделать и погромче и потише – как захочется, в общем, в других комнатах их квартиры таких тарелок не было.

По радио передавали интервью, взятые у солдат на фронте – своеобразные устные письма с войны, где почти каждое выступление начиналось словами, которые, несмотря на свою простоту, обязательно трогали душу: «Здравствуй, моя дорогая мама!»

Передача была популярной, звуковые письма тревожили эфир едва ли не каждый день, и многие мамы плакали, слыша голоса своих сыновей-фронтовиков.

На этот раз прозвучало то же самое:

– Здравствуй, моя дорогая мама!

Солоша невольно напряглась – очень уж голос был знакомый.

– Привет с фронта тебе шлет твой сын, старший сержант Павел Красных.

Охнув, Солоша кинулась к телефону – звонить Моте: пусть послушает своего сына.

Моти дома не оказалось, ушла в магазин отоваривать продуктовые карточки. Тьфу! Солоша едва не заплакала от бессилия: это надо же такому случиться – сын обращается к матери, а мать не слышит его. Мотя же на себе волосы рвать будет. Солоша снова набрала Мотин телефон… Бесполезно – нет Моти.

– Хочу сообщить тебе: я жив и здоров, – продолжал вещать Паша, – врага мы бьем крепко и гоним в его же собственное логово. И загоним обязательно, можешь, мама, не сомневаться. Погода у нас стоит хорошая, можно загорать, только некогда – враг все время отступает, и нам приходится часто менять дислокацию.