Валерий Поволяев - Три дочери

– А я думал, в сарае вас муж запер.

– Муж у меня погиб. Еще в сорок первом…

– Простите, – Василий ощутил неловкость. Он всегда в таких случаях чувствовал себя неловко. – В конце концов это я сделаю сам. Выберу свободное время, приеду и починю сарай.

– Спасибо, – женщина постепенно оживала. У нее даже голос сделался другим – наполнился красками, полутонами.

– Как вас зовут?

– А? – женщина вскинулась, движение было неловким.

– Зовут как?

– Зовут? Людмилой.

– Ведро, Люда, нужно, чтобы воды набрать. Ведра три надо вылить. Чтобы сарай не задымился. А то… все, в общем, может быть.

Заохав, Людмила поднялась со скамейки, болезненно накренилась на один бок.

– Пойдемте со мной, одна я не справлюсь, – попросила она.

То, с чем не могла справиться слабая женщина, Василий Егоров справлялся в одно касание, от мокрого сарая даже пар перестал идти, лишь у основания его образовались черные, будто бы смешанные с погребальной краской лужицы, склеили песок, который Егоров бросал на дымящиеся доски.

– Не пойму только, чего вы так растерялись, когда сарай задымился? У вас же крючок на двери, достаточно было его откинуть и вы очутились бы на улице.

– Растерялась, – лицо у Людмилы сделалось виноватым и одновременно жалобным, – сама не знаю, как…

– Бывает такое, – поспешил успокоить ее Василий, – даже с очень опытными людьми бывает.

В пустынном доме, где жила Людмила, так никто и не шевельнулся, не стукнул окном, не проснулся, не отодвинул в сторону занавеску. Странный был это дом. Будто мертвый.

Когда на следующий день Василий, прихватив молоток, клещи, гвозди, ножовку и две доски, явился к Людмиле Быченковой, то совершенно не узнал ее. Это была совсем другая женщина, не та испуганная беспомощная рохля, которая даже собственными руками и ногами не могла управлять, – а именно совсем другая. Здорово помолодевшая, уверенная в себе, голосистая, с решительными движениями.

Василий даже удивленно покачал головой:

– Это вы?

– Я!

Умеют же женщины наводить на себя красоту, нафабриться, подчеркнуть в своей внешности что-нибудь такое, что заставляет мужчину задрожать… Ну, если сам не задрожит, то коленки у него точно затрясутся. Василий даже взбодрился от неясных мыслей, возникших у него в мозгу, почувствовал себя молодым – таким молодым, каким не был, наверное, никогда. Во всяком случае, вернулся в пору венчального месяца, жениховства, закончившегося свадьбой.

Он немедленно взялся за работу. Каменщицким мастерком соскреб с боков сарая обгорелости, проверил, нет ли где дырок – дырок не нашел, сарай был сколочен добротно, из крепких толстых досок, ни одна из них не прогорела насквозь, строил сарай настоящий умелец, вполне возможно, это был муж Людмилы Быченковой, – сверху Василий набил свежие доски.

В дело пошли и те, которые он принес с собой, и те, что он засек, когда тушили сарай, Людмила о них наверняка не знала, – за сараем, в щели между задней стенкой и забором были спрятаны несколько хороших прочных досок…

Рачительный хозяин рассчитывал сколотить из них что-нибудь еще, но помешала война, и доски так и не покинули свою схоронку.

Конечно, надо было бы спросить у Людмилы разрешение на использование досок, но Василий не стал этого делать – все равно женщины в ремонтно-строительных делах не смыслят совершенно ничего и решил облагородить сарай без всяких на то разрешений.

Работал он ловко, быстро и вскоре сарай стал выглядеть, как новенький, словно бы никакой беды с ним не приключилось. Людмила, выйдя из дома, только руками всплеснула:

– Быть того не может… Вот это да!

Своей работой Василий был доволен.

– В следующий раз я привезу банку краски, пройдусь кистью, вот тогда действительно будет да! – пообещал Василий.

В ответ женщина не выдержала, улыбнулась:

– Что-то вы заговорили в рифму, как опытный поэт…

Чего-чего, а поэтического дара Василий Егоров в себе никогда не замечал… Женщина эта, Людмила Быченкова, начинала нравиться ему все больше и больше.

Когда он, закончив работу, глядя на свои испачканные сажей, смолой, ржавью, еще чем-то руки, беспомощно оглянулся, Людмила сказала ему:

– А теперь пожалуйте ко мне. Умоетесь, и мы с вами будем пить чай.

Это было роскошное предложение, Василий его ожидал, не сумел сдержать улыбки, растянул широко губы и заторопился, собирая инструмент. В нем росло, распирало грудь неведомое чувство, с которым раньше он не был знаком, ему казалось, что и пространство около него посветлело, обрело некие возвышенные краски, а где-то вверху, высоко над головой, зазвенели сладкие птичьи голоса.

Раньше такого пения он не слышал…

Мотя Красных находилась в доме, когда в дверь постучали. В затылке гудел медный колокол, на тело навалилась тяжесть, руки сделались чужими, негнущимися, не руки, а крюки, – устала Мотя. Очень устала… От непрерывной стирки, от работы на госпиталь, от заскорузлых простыней, пропитанных кровью, которые ей привозили ворохами на полуторках, от неясной тоски, иногда возникавшей у нее внутри и очень неохотно отступавшей, от возраста собственного – ведь Моте, как и Солоше, лет-то было уже немало.

– Кто же это может быть? – пробормотала она недоуменно, с трудом поднялась с табуретки, на которую, чтобы мягче было сидеть, муж еще до войны постелил кусок лошадиной шкуры, приколотил по окоему, по ребрам сиденья крохотными мебельными гвоздочками. – Я никого не жду.

Дыша тяжело, держась одной рукой за горло, подковыляла к двери, просипела, стараясь, чтобы голос ее был слышен и в коридоре:

– Кто там?

– Почтальон, – донесся до нее далекий, словно бы прозвучавший где-то на улице голос, – вам тут…

Пространство перед Мотей словно бы лопнуло, наступила глухота, она поняла, с чем пришел почтальон…

– Вы, дамочка, только не волнуйтесь, – манерно проговорил почтальон, со скорбным лицом роясь в сумке. Сумка у него была полна желтоватых жестких бумажек, служитель почты ловко перебирал их пальцами, косясь одним глазом на сумку, другим на Мотю, державшуюся рукой за косяк двери, чтобы не упасть, – вы только не волнуйтесь, потому что это вредно…

Господи, какие пустые слова, и зачем только почтарь их произносит?

Хоть и действовал почтальон вслепую, – так, во всяком случае, казалось Моте Красных, а бумажку он все-таки нашел… Лучше бы он достал другую бумагу. Эх, почтальон, почтальон! Мотя не выдержала, застонала.

– Вот вам послание с фронта, – обыденно, совсем обыденно проговорил почтальон, вручая Моте жесткий волокнистый-листок, – распишитесь вот тут… – Следом за похоронкой он подсунул несчастной женщине амбарную книгу – увесистый том с разлинованными страницами, дал карандаш и пальцем показал, в какой строке надо расписаться.