Валерий Поволяев - Три дочери

Мотя Красных вслепую, не видя ничего, расписалась, подержала перед собой бумажный листок, заполненный фиолетовыми чернилами, и беззвучно опустилась на пол. Показалось Моте, что ее подхватило течение, понесло куда-то с ошеломляющей скоростью, – вначале швырнуло влево, потом вправо, от беспорядочного движения у нее закружилась голова, Мотя застонала, в следующее мгновение нырнула в красную клубящуюся глубину и растворилась в ней.

Очнулась Мотя минут через двадцать. Она лежала на полу, крепко сжимая в руке страшную бумагу размером в половину тетрадного листа, которую ей вручил почтальон. Медленно, не веря тому, что видит, поднесла бумагу к глазам и, прошептав жалобно, слезно «Па-аша», отключилась вновь.

В Севастополе установилась жаркая погода, прозрачный воздух, поднимаясь вверх, дрожал, будто его источала гигантская печка, свивался в жгуты, отвесное солнце слепило, резало глаза, теней почти не было, лишь от развалин, которые были повыше других, на землю сваливались бесформенные серые полутени, – собственно, их даже и полутенями нельзя было назвать, это были слабенькие затенения.

Около землянок морских специалистов облюбовали себе место змеи – здоровенные гадюки двух сортов: пыльно-серого цвета и бело-черного, с пятнистым рисунком; с гадюками мирно уживались крупные ящерицы.

Не думал Коваленко, что змеи с ящерицами могли уцелеть в той молотилке, которая здесь была, но они уцелели… Видать, были заговоренные, либо какой-нибудь змеиный бог им помогал, спрятал в земных недрах, в глубине, куда ни один снаряд, даже самый-самый, размером в четыре чемодана, не смог добраться, там пресмыкающиеся (или кто они еще будут, змеи с ящерицами?) и пережили ад.

А сейчас пожаловали на белый свет.

Сосед Коваленко, главстаршина Пирогов, мастер не только исполнять фуги и кантаты на гармошке, но и метко стрелять, – он имел значок снайпера, похожий на орден, пробовал отстреливать гадюк из немецкого парабеллума, оружия точного, и почти преуспел в этой охоте, но змеи то ли размножались со скоростью невероятной, то ли приползали на освободившиеся места – их, кажется, становилось все больше.

– Конец света. – Пирогов озадаченно скреб пальцами затылок и дымил трофейными немецкими сигаретками, сжигая их одну за другой десятками. – Столько змей в Севастополе никогда не водилось.

– Конец света тут уже был, – добродушно басил Коваленко, – ничего с концом не получилось.

– И я о том же, – Пирогов рассмеялся, взял на мушку здоровую мясистую гадюку, взобравшуюся на камень и теперь с видом начальника флотской базы осматривающую окрестности.

Опасность гадюка почувствовала запоздало, в последний момент, когда Пирогов уже нажимал на спуск пистолета, змея дернулась, но не успела уйти в опасную пустоту, – пуля оторвала ей голову, и та, брызгаясь красными каплями, улетела в замусоренную крапиву. Тело осталось извиваться на камне.

– Афанасий, в Азии есть племена, которые едят змей, – сообщил главстаршине Коваленко. – Не сварить ли нам из этой мадамы аппетитный супчик?

– Так она же это… ядом начинена, – засомневался Пирогов.

– А мы все потроха из нее выковырнем, выбросим птицам на расклевку, оставим только мясо, напластаем его, как колбасу и опустим в суп.

– Сань, наши женщины за это нас убьют… Или из землянок выгонят.

– А мы им не признаемся, что суп из змеи, скажем – из рыбы. Они нам поверят.

– Но мясо-то от рыбы они умеют отличать.

– Не отличат, – уверенно проговорил Коваленко, сдернул с камня по-червячьи извивающееся тело змеи, стряхнул с него липкие капли крови и потащил к бочке, которою каждый день прицепляли к артиллерийскому трактору-тягачу ЧТЗ и привозили свежую воду.

Там обмыл тело гадюки водой, поскреб ножом, острием отслоил кожу у горла, перебитого пулей, затем уцепился пальцами за надрезанный кончик и с силой потянул змеиную одежку вниз, стаскивая ее с длинного гибкого туловища.

Одежда слетела с гадюки, будто шелковый чулок с гладкой женской ноги, обнажилась бело-розовая, аппетитно выглядевшая плоть.

– Вот и все, – сказал Коваленко, – и мыть ничего не надо.

Пирогов восхищенно покачал головой – слов у него не было.

Кинув гадюку в алюминиевый таз, Коваленко налил в него воды, а сам начал аккуратно расправлять змеиную шкуру.

– А шкура тебе зачем? – полюбопытствовал Пирогов. – Сапожки жене сошьешь? Туфли?

– Ни то ни другое. Из змеиной шкурки получится первоклассный, очень элегантный галстук.

Главстаршина вновь восхищенно покачал головой.

– Нет слов – душат слезы.

– Галстучек этот я подарю тебе на день рождения – видишь, какой он модный, нарядный, пестрый, – Коваленко встряхнул шкурку, – весь Севастополь обзавидуется… Хочешь обновку? – он вновь встряхнул шкурку. – Очень хороший галстук.

В ответ главстаршина медленно покачал головой:

– Я галстуков не ношу.

– Что, вообще никогда не носил?

– Вообще никогда.

– А я грешен… Люблю помодничать, – Коваленко воткнул в землю старую лыжную палку, валявшуюся неподалеку, на нее натянул змеиное платье, тщательно расправил, – главное, чтобы какой-нибудь голодный кот не сожрал…

– Что-то я не замечал, чтобы в Севастополе было много котов.

Кота в городе можно было встретить так же редко, как, к примеру, адмирала, собирающего на проплешинах между разбитыми домами весенние цветочки.

На это Коваленко ничего не ответил, решительно подхватил таз со змеиным мясом.

– Ох, и залудим мы сейчас с тобою шурпу – весь Севастополь дрогнет. Как думаешь, Афанасий, на два супа разделить этот запас, – мичман приподнял таз, – или все съедим за один раз?

– Кидай в кастрюлю все, что есть. На новый суп мы еще настреляем. Патронов хватит.

– Надо бы голову змеиную найти, закопать ее, а, Афанасий? Не то пес какой-нибудь заполошный, с дыркой в брюхе, наткнется на нее и с голодухи сожрет…

Мичман убедил Пирогова – тот взял саперную лопатку и пошел в крапивник искать гадючью черепушку – ее действительно надо было засунуть в какую-нибудь нору, сверху присыпать землей и запечатать камнем потяжелее, – тогда уж точно ни одна собака не отравится, – а Коваленко занялся экзотическим супом.

Для супа нашлась и головка лука, и немного черного перца-горошка, найденного в брошенной полевой кухне охранного эсэсовского батальона.

Эсэсовцев гитлеровское командование подкармливало, считало этих молодчиков элитой, а элите всегда доставались сливки, и, когда другие голодали, держались за животы, икали, стараясь остановить кровяной понос, эсэсовцы вообще не знали, что это такое. В немецких запасах нашлись и другие приправы, мичман отщипнул от них пару лавровых листков.

На этом он не остановился – в одном укромном месте пару дней назад он засек зеленую лужайку, словно бы этот угол в отличие от Севастополя совсем не тронула война, на лужайке рос дикий лук, – мичман сорвал несколько плоских душистых стрелок…