Валерий Поволяев - Три дочери

На щеках Изгеша заходили крупные твердые желваки, глаза побелели, и он коротко, не размахиваясь, ткнул ее кулаком в живот. Просипел, давясь непонятно чем:

– Во-он!

Ольга как была в легкой комбинашке и тряпичных шлепанцах, так и выскочила на улицу. На улице от мороза шевелились, попискивали по-птичьи тонко, слабоголосо сугробы, в горле мигом возник и застрял, перекрывая дыхание, ком, схожий с плотной деревянной пробкой… Понимая, что долго она не продержится, Оля сдернула с ног тапки и босиком, прямо по морозу, охая от обжигающего подошвы холода, помчалась домой, на Сретенку, в тусклое, слабо освещенное фонарями марево.

Около каждого фонаря неловко лепилось мутное, почему-то перекошенное на один бок облачко… Ох, мороз, мороз! На бегу у Оли лились слезы, прилипали к щекам, превращались в ледяные струйки-полоски; очень скоро щеки сделались белыми, тугими, начали твердеть.

А Оля все продолжала бежать, – на последнем дыхании, на остатках сознания и своей собственной жизни, греясь только надеждой, теплившейся в ней и больше ничем – все-таки добежит до дома, до матери, которая живет в коммунальной квартире, в крохотной, как спичечный коробок комнатенке, отогреется там, ототрет прихваченные морозом ноги, руки, щеки, выплачется на материнском плече, а потом спокойно уснет на старой, с недавно перетянутой обшивкой кушетке…

Утром проснется и забудет прошлое вместе с бесноватым Изгешем, как дурной сон.

Не дотянула Оля до родного подъезда всего ничего, – метров триста, – решила заскочить в какой-нибудь тамбур, отогреться немного, привести в порядок осекающееся рваное дыхание и потом бежать дальше, дернула на себя одну дверь – заперта, переместилась к другой – также заперта…

Стеная, хрипя, перебежала к следующему дому – там такая же картина. И дома сами, так хорошо знакомые ей, сделались чужими, уродливыми, нехорошо искривленными, будто не Сретенка это была, а какое-то незнакомое поселение, расположенное в центре ада, но никак не в Москве.

Оля закричала. Что было силы закричала, ей казалось, что от крика этого в ушах вот-вот лопнут барабанные перепонки, но будет от громкого голоса и польза – мороз приподнимется над землей и снизу повеет теплом, разогретый воздух обдует замерзшие ноги, прибавит ей сил, съест боль, причиненную холодом, и ей действительно сделалось теплее…

Вместо того чтобы бежать дальше, к своему дому, к матери, она присела у одной из дверей, обхватила руками коленки, прижалась к ним лбом, будто к холодным камням и застыла.

Думала, что через несколько мгновений поднимется, устремится дальше – и дыхание у нее лучше сделалось, и обида на Изгеша куда-то пропала, осталось только ноги малость согреть…

Тем более на нее повеяло ласковым домашним теплом, способным согреть не только ноги, но и душу, тепло идет откуда-то из земли, сочится неторопливо, стелется над тротуаром, проникает в тело…

Она так и не поднялась, замерзла у подъезда чужого дома.

Финская кампания почти никак не коснулась Кронштадта: Балтийский флот в этой скоротечной, но трудной войне не был задействован.

А раз не был задействован, то, значит, ни артиллеристы, ни летчики, ни команды кораблей в «дымном деле» не участвовали, занимались только тем, что им было предписано по уставу.

Полина Егорова отличилась в соревновании сигнальщиков – заняла второе место. Соревновались не только береговые сигнальщики, но и корабельные – в общем, все. Народа собралось много, и отличиться было трудно. Благодарность за призовое место получила не только она, но и ее командир – мичман Коваленко Александр Николаевич.

Знай наших, в общем!

Когда началась война с немцами, Иришке было всего четыре года. В начале лета Елена отправила дочку вместе с «бабуней Солосей» в деревню под Волоколамск – родное село деда Василия, в Назарьевское.

В Москве сделалось слишком пыльно, угрюмо, тесно, а в Назарьевском – простор, свежий воздух, коровье молоко, ласково шелестящие березы под окнами, мягкая трава недалеких лугов.

Не хотелось Солоше бросать мужа своего, он ведь даже каши сварить себе не сумеет, – ни на завтрак, ни на ужин, – но Елена успокоила мать:

– Кашу деду я всегда сварю. Столько, сколько надо… И утром и вечером. А ты поезжай, мам, в деревню, отдохни немного с Иришкой.

Глянула Солоша на решительное лицо дочери, всмотрелась в глаза и сдалась:

– Ладно!

Уезжали с шумом, с гамом, дед Василий даже патефон хотел сунуть в руки жене – в деревне, мол, с патефоном будет веселее жить, но Солоша ожесточенно затрясла головой, и такая непримиримость появилась в ее взоре, что Василий только крякнул и поставил патефон на место.

– Как знаешь, мать. Не хочешь веселить свою душу – не весели. Мое дело – предложить…

Елена в своей конторе достала «эмку», как и положено, оплатила ее, служебная машина обошлась дешевле, чем такси, – автомобиль загрузили по самый верх и путешествие началось…

Вернулась Елена поздно вечером, усталая, но улыбающаяся довольно, с таким ликующим лицом, что было без всяких слов понятно – она была готова остаться в Назарьевском на все лето.

– Ну как там? – спросил ее отец, хотя можно было не спрашивать, по сверкающему Лениному лицу все было понятно без слов. Егоров сделал это скорее по привычке, чем по необходимости, – заморгал виновато: давно не был в отчем доме, хотя надо было бы побывать…

– Все в порядке, – тут Елена не выдержала, вспомнила недавнее школьное прошлое и вздернула большой палец правой руки: – Во!

– Дом стоит?

– Стоит. Крепкий еще, сколочен надежно.

– Ну, кто ставил! – Василий довольно улыбнулся. – На кладбище у деда с бабкой была?

– А как же! Почистила могилы, убрала сорную траву, песочком присыпала – у соседа взяла.

– Ну, молодец, Лелечка. Большое дело мы с тобою сделали, отправив Иришку с бабкой на летний отдых. В Назарьевском сейчас хорошо.

Дед Василий был прав – все село, даже самые глухие углы его вкусно пахли летним медом, иногда запах смешивался с духом луговых трав, который приносил ветер, в деревне по сравнению с Москвой все было другим, даже солнце было другим, не говоря уже о воздухе и просторе. Воздухом нязарьевским можно было лечить, наверное, все без исключения болезни.

Жалко только, что не было велосипеда – у Елены роскошного двухколесного коня не стало вообще. После того как в комнате Егоровых поселился роскошный подарок Ильи Мироновича и Верка прочно оседлала его, жить сделалось труднее. Кроме обычной канючащей ребятни появились подростки, которые хотели отнять велосипед у Верки, а когда это не получилось, грозились проколоть ей шины.

В конце концов Лена схватила хромированного бегуна за руль, вывела на улицу и, стоя на педали одной ногой, а второй, отталкиваясь от асфальта, отогнала велосипед бывшему мужу.