Ольга Шумяцкая - Я иду тебя искать

В конце вечера Наталья отозвала меня в сторонку, зажала в уголке и сообщила, что Ольга целуется с Виктором на лестничной клетке. При этом она многозначительно косила глазами куда-то в сторону. Я не знал, что делать. Не место было и не время целоваться. Да и сам Виктор — тип сильно сомнительный. В общем, ситуация двусмысленная. Даже несколько неприличная. С другой стороны, Ольга — взрослая женщина. И кто я такой, чтобы преподавать ей правила поведения и вмешиваться в личную жизнь? Мое отличие от Нашего общего друга в том и состоит, что я не чувствую за собой никаких прав на других людей. Мне бы с собой разобраться.

Я выглянул на лестницу. Виктор почти положил Ольгу на перила и сам навалился сверху. Сзади я видел только его огромную спину, клочки бороды, торчащие из-за ушей, и Ольгину голую ногу, гладкую и блестящую, как будто специально отполированную для такого случая, которую она просунула между ног Виктора. Я постоял молча, поглядел на эту прелестную картинку, поскреб в затылке и пошел обратно в квартиру. Наталья ждала меня в том же углу с жадными глазами.

— Ну? — прошептала она, судорожно сглатывая.

— Все под контролем, — сказал я. — Просто дружеское общение. Где еще людям знакомиться, как не на свадьбах и похоронах? Не нужно искать темы для беседы. Хоть один, а общий интерес всегда найдется.

Наталья обреченно вздохнула. Она, конечно, ждала другой информации. А я подумал: Ольга дорвалась. Проблема в том, чтобы не сорвалась.

После того как бабушки из соседних подъездов и двоюродные братья разошлись, мы молча сидели за остатками чая. Ощущение у меня было странное: вокруг роится множество мелких дел — со стола собрать, посуду помыть, стулья расставить, забрать домой скоропортящиеся продукты, холодильник разморозить, — а дальше-то что? Что дальше делать?

Может сложиться впечатление, что ни у кого из нас не было своих дел. Вроде как Он умер, а мы тут же растерялись — как жить дальше? Ходить ли на работу? Ездить ли в отпуск? Рожать ли детей? Вроде как без Его руководства жизнь дальше не пойдет. Это неправда. Пойдет, как у всех нормальных людей. Но вот, в общем… так сказать… в целом… Что нам дальше делать друг с другом? Что с нами будет — не с каждым в отдельности, а со всеми вместе? Будем ли мы — МЫ? После того, как не стало скрепляющего материала? Как цепляться друг за друга, не имея сцепки? И надо ли нам это? Вот что было непонятно. «А тебе-то надо?» — спрашивал я себя. Ой, не знаю, не знаю. Мне казалось, все думают о том же и так же, как я, не могут ответить на этот вопрос. Но все думали совсем о другом. Все упорно молчали о наследстве.

Сказать, что наследство у Него было пустячное, значит не сказать ничего. Никакого наследства у Него не было. Никакого, кроме квартиры. Вот об этой квартире все и молчали. Если бы среди нас не было Жени с ее большими знаками вопроса, никому бы в голову не пришло размышлять о квартирном вопросе. Но Женя среди нас была. И ее сомнительный еще неродившийся ребенок тоже. Как она себя поведет? Женя вела себя естественно. Она с аппетитом ела апельсин. Мы смотрели на нее. Формально никакой квартиры Жене не полагалось. Кто она Ему? Никто.

Н-да. Вот еще одна неправильность. Сидит женщина. Ест апельсин. Никто она, и звать ее, по иерархической классификации, предположим, жэковских и милицейских работников, никак. Но есть ребенок. И ребенок этот — ого-го кто. Прямой наследник. Но ведь ребенка тоже нет. Еще нет. Или все-таки уже есть? Ну хорошо, есть ли, нет ли — все равно. Будет. И как ему в подобной ситуации отстаивать свои законные права? Будучи младенцем с копеечным стажем жизни? Неправильно все это, неправильно. Получалось опять же, что наш друг недосмотрел, недодумал, не предвидел. Короче, облажался.

Женя доела апельсин, вытерла рукавом липкий подбородок и сказала:

— Цитрусовые очень полезны для эмбриона. А где сделать анализ ДНК?

— А зачем? — спросили мы хором.

Женя посмотрела на нас со снисходительной жалостью:

— А вы что думаете, я отдам квартиру этим придурочным дядькам?

— Каким дядькам? — продолжали мы валять идиотов.

— Двоюродным братьям. Ребенок имеет право…

Конец фразы потонул в убийственно-красной кремовой розе, которую Женя столовой ложкой соскребла с торта и целиком засунула в рот.

— Углеводы очень полезны для эмбриона, да, Женечка? — с большим сарказмом спросила Наталья, но Женя ее не услышала. Она пыталась проглотить розу, что удавалось ей с трудом. Розы оказалось значительно больше, чем вмещал Женин довольно губастый и зубастый рот. Пока она боролась с розой, возник еще один вопрос.

Денис закурил и закинул ногу на ногу.

— Женечка, — мягко сказал он. — Ты, наверное, не знаешь, а может быть, просто не подумала, да, да, мы знаем, — он сделал предостерегающе-успокаивающий жест рукой, хотя Женя и не думала возражать, — такие переживания, такой стресс, это так по-человечески понятно, ты так переволновалась, что это просто не пришло тебе в голову, но для определения отцовства нужен анализ ДНК не только ребенка. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Понимаю, — сказала Женя, которая во время этого спича успела проглотить розу и целилась на зефирину. Она положила зефирину прямо на белую скатерть, встала, засунула руку в тугой карман джинсов и извлекла оттуда маленький полиэтиленовый пакетик. — Вот! — И торжествующе потрясла пакетиком над головой. — Волосы. Срезала в морге.

Денис поперхнулся дымом. Наталья отшатнулась. Ольга пискнула. Алена ахнула. Гриша инстинктивно закрыл лицо руками. Виктор, который зачем-то остался с нами, хмыкнул. «Ах ты…» — подумал я. Далее — непереводимая игра слов.

— Ну и что! — с вызовом бросила Женя, увидев нашу реакцию. — А может быть, я на память! Должен же ребенок, в конце концов, знать отца на ощупь! Интересы ребенка важнее всего!

И она встала в третью позицию.

— На па-амять! — проблеял Гриша. — На па-амять! Это так трогательно, так волнительно, так прекрасно — взять что-то на память! Нам всем надо обязательно взять что-то на память о нашем дорогом, незабвенном друге!

Все зашевелились. Гриша редко высказывал идеи. А среди тех, что высказывал, редко попадались вразумительные. К тому же он любил, чтобы было «на память». Гриша был сентиментален. Из Прибалтики он тащил куски черепицы, с моря — гальку и булыжники, из Африки приволок какие-то скрюченные кактусы (они потом долго гнили у него на комоде, издавая кошмарный запах, пока Алена их не выбросила), из всех столиц мира, в которые его вывозила Алена, тянул бумажные подставки под пиво и нашлепки на холодильник с видами набивших оскомину достопримечательностей. Гриша был королем общего места. У него так: если Лондон — то непременно Биг-Бен, если Париж — то Нотр-Дам, а если любимый друг — то трубка покойного на память. За неимением трубки Гриша готов был взять грязные носовые платки, спичечные коробки, детские фотографии, чашку с золотыми и красными петухами и прочую дребедень — все равно, лишь бы предмет «хранил тепло руки и души…». Что он еще там плел в подобных случаях?