Сергей Комяков - Запрещенная Таня

— Коля, — повторила Зина и с каким-то выдохом выкрикнула, — Коля уже мертв. Он доходил, когда я приехала. Ты даже не пошла к нему, тогда ты знала, что он обречен!

Татьяна затрясла головой пытаясь отогнать и рассеять колину смерть.

— Даже если он еще жив, — Зинаида говорила, как будто заколачивала гвозди в еще мокрые бревна, смачно и сильно, — что это меняет? Он будет сидеть на своей замерзающей кафедре без студентов убитых на фронте, а ты, на своем радио сочиняя сообщения, которые некому слушать. Вы даже не встретитесь. Ты не сможешь дойти до дома. Транспорт не ходит.

Татьяна кивнула:

— Он сидит дома, я даже вам это не сказала. Он так болен, что уже не ходит на работу. Ему разрешили сидеть дома.

— Вот видишь, — сказала Зина, — все даже хуже, чем я знала.

Татьяна достала коробку папирос:

— Бабушка, можно я закурю?

— Можно, Таня. Можно.

Татьяна достала папиросу и закурила. Зина посмотрела на нее через плечо и отвернулась.

— Таня, сказала мама, — ты уже все решила. Это твоя жизнь. Я всегда уважала твой выбор.

— Но если бы ты тогда не уехала в Ленинград, — тихо сказала бабушка, — то твоя жизнь была бы другой.

— Да, — качнула головой Татьяна, — если бы я тогда осталась в Москве, то была обычным бюрократом.

— В Ленинграде ты была свободна. Папа решал свои проблемы, и ты делала, что хотела, — сказала мама.

— Да, — улыбнулась бабушка, — ты писала стихи.

— Тебе всегда это нравилось, — резко сказала Зина, — помню, как ты плакала, когда танины стихи впервые опубликовали.

— Ее стихи в газете весь подъезд читал, — улыбнулась бабушка.

— Весь дом, — посмотрела на бабушку мама, — и у меня на работе все читали.

— Про стихи я ничего не говорю, — сказала Зина, — но зачем ехать сейчас в Ленинград?

— Я уехала оттуда думая, что я беременна.

— уехала и хорошо, — громко сказала Зина, — вот и отдыхай сейчас. На работу в радио тебя взяли. Карточки дали, паек дали. Комната свободна — живи. И что ты делаешь? Ты бежишь обратно!

— Если бы все решалось пайком и комнатой, — мило по — домашнему сказала бабушка и осмотрела на Зину. Та отвернулась.

Татьяна закурила вторую папиросу. Последние дни убедили ее, что надо вернуться туда, где смерть и холод. Вернуться, чтобы писать или умереть. Сестра понимала ее только наполовину. Зина думала, что она едет искать гибели.

— Ты не права, — тихо ответила на все аргументы сестры Татьяна, — пусть мы не увидимся, но у меня там паек не хуже чем здесь. Но в Ленинграде я смогу писать. Почему-то я чувствую, что там есть источник света и вдохновения.

— Вдохновения? — Зина фыркнула и Татьяна поняла, что сестра действительно уже взрослая, и она постоит за маму и бабушку, — когда мы плутали по вашему центру навстречу шли только машины с мертвецами. Снег доходил до третьих этажей. Ты все это забыла из-за голода и дистрофии. Ты и беременность придумала, чтобы убраться из Ленинграда.

— Придумала,? — горько сказала Татьяна.

— И правильно, что придумала, — крикнула Зина, — правильно. Иначе не будет ни тебя, ни детей. Правильно, что ты оттуда убрала, но зачем сейчас возвращаться?

— Я чувствую себя предательницей, — через минуту ответила Татьяна, — я нечего не придумала.

— Это придумало твое тело, — сказала Зина, — оно лучше знает, что тебе надо.

— Я лучше знаю, что мне надо, — ответила ей Татьяна.

— Ну и что? — вскрикнула Зина, — ну и что? Если ты вернешься сейчас в Ленинград, то не забеременеешь и не родишь никогда!

И Татьяна вспомнила несчастного больного Колю и ответила его словами:

— Другие идут. Стыдно.

— Предательницей кого? — подхватила и эту нить Зина, — те, кого ты считаешь, что предала уже давно умерли и застыли штабелями до весны. Так шофер говорил. Подумай, — сейчас еще можно жить, но весной начнутся эпидемии. Город завален трупами и экскрементами, канализация не работает. Вот тогда тебя точно не выпустят и вы там все сдохните и живые и мертвые.

— Давай лучше решать, как мне уехать в Ленинград, — сказала сестре Татьяна.

— Я в твоем самоубийстве участвовать не собираюсь. Если хочешь, ищи варранты сама.

— Не хочешь, а приодеться, — сказала Татьяна, — ты там все знаешь, как уехать можно.

Зина обернулась:

— Мама, хоть ты ей скажи. Ты не представляешь что там. Я там была. Все в снегу до второго этажа, на улицах трупы, мертвые машины, черные дома и ничего. Я не знаю, как она дожила до моего приезда.

— Да, Зина, — мама посмотрела на младшую дочь, — если она решила то уедет. Помоги ей.

— Зина, — как-то сдавленно сказала бабушка.

— У нас мужики по норам бегут, — ответила Зина, так и не повернувшись к семье, а ты собралась в Ленинград.

— Все равно уеду.

Зина повернулась к ней:

— Нет в этом никакой сложности. У тебя прописка ленинградская, выехала ты по ордеру эвакуации, работа в Ленинграде есть. Поэтому идешь на Соврадио закрываешь ордер и уезжаешь по месту прописки. Все. Жилье тебе должны предоставить. А работу вернуть. На работе восстановить должны. Тебя там и восстановят. На твоем радио и живых-то уже не осталось. Вымерзли все.

— Спасибо, — сказала Татьяна.

_ Ты хоть побудь у нас, — Зина схватила сестру за плечи, потрясла, — отдохни, насколько это сейчас можно. Подыши свободно. А потом, как жирок наешь, то и езжай обратно.

Татьяна сжала руки сестры:

— Хорошо, хорошо. Но потом уеду. Обязательно уеду.

— Что — то вы быстро, — начальник авиационного узла смотрел документы Татьяны.

— На войне как на войне, — ответила она.

— И то верно.

Начальник был таким уродом, что Татьяна не могла отвести взгляд: вся нижняя часть лица была ярко-розовой, как у вареного рака. Губы тонкие и прямые обрамляли рот. Выше линии носа кожа лица была нормальной.

Начальник уловил ее взгляд и крякнул:

— Как есть. Осенью сорокового получил мой полк новые Як первые. Вылетел я и при посадке завалился на нос. Погорел немного. Все, что было не закрыто шлемом и очками сгорело. Но я привык. Мажу ожог вазелином, чтобы не сох.

Татьяна, наконец, отвела взгляд.

— Вот и списали меня в обоз, — продолжил начальник авиационного узла, — но ничего бывает хуже. А знаете, за что я люблю женщин?

Татьяна посмотрела на него недоуменно.

Начальник опять крякнул. Наверное, это была его манера смеяться.

— Я не о том, что вы подумали. Женщины легкие. Вес летчика Рабоче-крестьянской Красной Армии с парашютом девяносто килограммов, а вес женщины — сорок. Сорок килограммов. А вес в авиации очень важен. У вас есть груз?

— Нет, практические нет, — ответила Татьяна, — только это.

Она показала вещмешок, который принесла Зина, а мама и бабушка набили какими-то продуктами.

— Вот и хорошо, — сказал начальник авиационного узла, — скоро полетите. Через два часа в Ленинград пойдет почтовый. Он только с почтой, ну еще несколько пассажиров. Если ничего не измениться, то полетите на нем.