Сергей Комяков - Запрещенная Таня

После очередного собрания, когда она с охапкой цветов ехала домой, то подумала, а какую правду она могла бы сказать. Тем, кто не видел той блокады.

Сказать то, что до октября в городе не знали, что кольцо блокады замкнулось. Это знали в Смольном и штабе фронта. Даже не все генералы знали, что сухопутной связи уже нет. А рядовым жители, простые обыватели, уважаемые совграждане узнали об этом только в октябре. А до этого думали проломить кольцо блокады, которое казалось непрочным.

В штабе Ленинградского фронта думали, что немцы перебросят авиацию и танковую группу Гепнера на Московское направление. Тогда и ударить. Так и вышло. В конце сентября Гепнер с танкам и авиацией отбыл покорять Москву. Ленинградский фронт ударил, а блокаду не прорвал. Не помогли ни штыковые атаки, ни ураганный огонь кораблей Балтийского флота.

Как немцы в ответ топили один за другим корабли Балтфлота, которые стояли на прямой наводке. И перетопили все. Потопил даже революционную «Аврору». Хотя толка в этом не было никого, ведь орудия с не были сняты и установлены на суше. А немцы топили корабли не только из военной необходимости, но и из азарта. И была в этом игра кошки с мышью, и был страх.

А может напомнить, что из студентов филфака, которых до воны учил ее Миша, не самых крепких и здоровых, не попавших сразу на фронт доучиваться вернулись два человека из трех сот. А девушек пять из трех сотен. Вот она цена войны и блокады. Именно в таком порядке. Рассказать?

Или можно было бы рассказать то, что до Сталинграда и свободную карту фронтов было запрещено публиковать в газетах. А те, кто вел ее дома, рисковали переехать в специальные учреждения. Поэтому вели эти карты любопытные дети, которые меньше рисковали, да и не понимали всего риска.

А можно рассказать, как весной сорок второго город тонул в фекалиях. Как все вышли на субботник и, не затыкая носы, таскали, колли, разгребали горы мочи и кала. Потом таскали их в заранее вырытые ямы. А скольким дистрофикам все это стоило жизни никто не считал. Но иначе было нельзя. Вслед за нечистотами шли эпидемии. Было достаточно попасть бактериям в невскую воду и все.

Татьяна думала, о то, что надо ли новому поколению знать, что голодный понос был практически у всех. И что стандартный паек не давал ни сил, ни возможностей жить.

В годы войны она считала, что если бы они — советская тогда сказали ли бы нам правду, то легче стало бы всем. Честность власти и народа могла изменить жизнь если не в годы войны, то точно после.

Но вот сейчас она не была в этом уверена. Почему-то ей казалось, что многие из молодых просто не захотят знать правды. Она их будет обременять. Как обременяет старый, но состоятельный родственник. Ему многие желают смерти. Он мешает только тем, что не отдал все детям и внукам. А вот когда отдаст тогда он и станет никому не нужен.

Так было и в СССР после войны. Память стала никому не нужна. И она никому не пригодилась и позднее. Ее стали забывать даже те, кто сами себе поклялись вечно помнить. И те, кто предали и блокаду, и память и себя.

Прорыв блокады? По косвенным признакам она поняла, что будет большое наступление. Из сводок исчезли упоминания командиров. Машин на улице стало совсем мало — их еще раз мобилизовали для фронта. А на улицах чаще стали попадаться недопеченные раненые — на костылях, в бурых повязках и серо-белых бинтах. Это освобождали госпитали для нового поступления. Так было и накануне прорыва. Но так было и много раз до этого, когда сначала хотели разгромить германцев под городом. Потом стремились разжать тиски блокады. А затем лишь надеялись пробить коридор до своих.

В день прорыва начался бесконечный гул. Все что могло стрелять стало бить по позициям немцев, некоторые из которых можно было рассмотреть в театральный бинокль. И под этот гул началось наступление. В итоге пробили простреливавшийся с обоих сторон коридор, по которому проскакивали поезда.

Победа? Их было много этих побед. За всю войну можно насчитать несколько десятков. Конечно не тех, что гремели в сводках и были обмыты потоками человеческой крови. Нет, были и иные победы, маленькие, незаметные на общем фоне, но куда боле значимые. Победами было, когда до города доходило много машин и пайка хлеба увеличивалась грамм на сорок, а в самой этой мещанине под названием «хлеб» становилось меньше столярного клея.

Победой было прекращение обстрелов. И первая вода, зашумевшая в трубах в июне сорок третьего.

И канализация была победой. И первый смыв унитаза.

И даже глупость какого-то снабженца направившего в Ленинград весной сорок второго большую партию духов «Красная Москва» была победой. Это были дорогие духи, но на деньги все равно было ничего не купить. Покупали духи, поливали ими друг друга и смеялись. «Красная Москва» — «Красный Ленинград» — «Наш Ленинград».

И выход на первый субботник весной сорок второго был победой. Никого не пришлось убеждать, что надо разбирать намерзшие и засохшие горы фекалий и отходов. Разбирать за себя и за мертвых. И вышли и разбирали и не кривились. Даже те, кто воротился от запаха вареной мойвы на общей кухне. И было это лучом света. И было победой.

А потом победой стало помнить все это. И жить с этим. И те, кто смог это сделать, действительно пережили блокаду.

— Я не хочу жить чужой жизнью, — ответила Танюша.

— Не хотите жить сейчас, — поинтересовался Сергей Васильевич, — или не хотите переживать чужую жизнь.

— А в чем отличие?

— О, — поднял взгляд Сергей Васильевич, — дело серьезное. Можно прожить чужую жизнь целиком, а можно пережить что-то чужое. Представьте, вас тянет быть банкиром, а вы работаете конструктором на заводе. Или наоборот. Это и есть та чужая жизнь, которую вы проживаете. А можно включиться в поток сознания другого человека и пережить некий кусочек его жизни. Так поступают актеры, когда готовятся к роли.

— Но и, то и иное не правда, — сказала Танюша.

— Почему, — поинтересовался Сергей Васильевич. Почему-то это средненькая студентка ему нравилась все больше и больше.

— В первом случае, — пояснила Танюша, — вы просто не знаете иной жизни, кроме той, что живете. Вы не можете прожить иную жизнь, вы ведь проживаете свою. А во втором случае вы вторгаетесь в то, чего не знаете, не чувствуете и не понимаете.

— Отчасти, правда. Вспомните «Мартина Идена» он пытался, и пережить и прожить и у него не получилось. Но вам-то надо это сделать. Вам просто необходимо понять Бертольц, как она размышляла и как она чувствовала.

— А вы думаете это возможно, — спросила Танюша.

Сергей Васильевич пожал плечами. Ему было интереснее, чем на скучных заседаниях кафедры или вульгарной бубнежки среднего студента. Обычный студент полностью бы согласился с Ним, сказал, что все понял, что проник во все мысли своего героя, а потом переписал бы монографию пятидесятилетнего срока хранения.