Сергей Комяков - Запрещенная Таня

— А я и не знаю, — посмотрел на Танюшу Сергей Васильевич, — представьте я говорю все это уже тридцать лет. Каждый год каждому выпуску. В всегда слышу одно, — пойму, просеку, погружусь и осознаю. А в результате имею стандартные формы и фразы. Все ни о чем. Вы первая кто задает такие простые вопросы, — возможна ли такая методика в принципе. И получив такой вопрос, я вам отвечу — не знаю. Но думаю, что можно попытаться приблизиться к этому. Это как приближение к абсолютному нулю или скорости света. Это абсолютные величины. Вы никогда не поймете Бертольц. Вы не жили там и не были с ней. Ног вы можете сделать вывод о том, что она дала нам, нашему времени и можем ли мы почерпнуть что-нибудь оттуда.

— А если я не хочу, — упрямо повторила Танюша.

— Не хотите? — улыбнулся Сергей Васильевич.

— Не хочу.

— Но ведь не так давно вы были согласны не только погрузиться в, то время, но даже завести с Бертольц ребенка.

— У Бертольц не выжил ни один ребенок, — жестко ответила Танюша, — думаю и наш с ней ребенок долго бы не прожил. Наверное, он уже умер.

— Изумительно, — хлопнул по столу Сергей Васильевич, — изумительно. Вы сейчас все ближе к характеру Бертольцц. Во всяком случае, такой, какой я себе ее представлял. Чем больше вы читаете ее стихи и дневник, тем вы ближе к ее характеру. Вы погружаетесь в ее мир.

— Нет, — сказала Танюша, — я читаю ее, но я не хочу жить там и жить с ней.

— Все правильно, это правильно, — согласился Сергей Васильевич, — вы человек современного мира. Вам хочется современного мира, его ценностей, но поняв ценности того мира вы начинаете отрицать их. Вас закономерно пугает террор и война. Вы отрицаете их.

Сергей Васильевич внимательно посмотрел на Танюшу. Она покачала головой:

— Меня не пугает война или террор. Меня не пугает эпоха, меня пугают люди этой эпохи. Я их все больше и больше не понимаю.

— Не понимаете, — иронично спросил Сергей Васильевич.

— Не понимаю и боюсь их. Я даже их начинаю ненавидеть. Мне кажется. Что они сами виноваты во всем.

Сергей Васильевич задумался. Через пару мгновений он тихо спросил:

— Виноваты в чем? В сталинском терроре, в войне?

Танюша покачала головой:

— Они виноваты в своей жизни. Они могли бы жить иначе.

— Вы действительно так думаете?

— Вам кажется, что я говорю глупости. Вы думаете, что студентка, которая только пишет диплом уже начинает давать советы тем, кто пожил жизнь и сложную жизнь. Вы считаете, что если бы нас поместить в т время, то мы справились бы еще —уже.

— Отчасти, — рассеялся Сергей Васильевич, — отчасти вы правы. В нашем дискурсе существует убеждение, что люди, жившие раньше были крепче нас. Они вынесли то, что мы бы не смогли вынести. Иначе говоря — их плечи были крепче наших.

Танюша как будто ждала такого ответа:

— Вы не правы. Они жили так потому, что они были такими. Их интересовали пайки, карьеры, места и комнаты в коммуналке. Они мало интересовались тем как это будет достигнуто. И какой ценой.

— А нас всех это сильно интересует, — спросил Сергей Васильевич.

— Сколько я прочитала о Бертольц, то меня поразило то, что она постоянно пишет о коммуналках. Но она никогда не пишет о тех кто жил в этих квартирах до того как квартиры превратили в коммуналки. И куда делить бывшие владельцы и их наследники. Они все были Шариковы, а Союз был коллективным Шариковым. Иваном родства непомнящим.

— Эко как, — Сергей Васильевич был действительно поражен. Услышать такое в две тысячи шестнадцатом было очень необычно. Лакированный глобус Советского Союза треснул. Вот после этих ваших слов, где-то в ментальном пространстве зарыдали миллионы советских людей.

— Обманутых и недалеких, — сказала Танюша.

— пусть так, — ответил Сергей Васильевич, — но миллионы.

— Представляешь, сейчас разбирали рукопись одного провинциального писателя, — Миша посмотрел в блокнот, — Бреева М. В. изумительный текст. Я от скуки даже решил придумать новую концепцию женщины. Вот есть толстовская концепция женщины — женщина или дура или самка. Наташа Ростова сначала была дурой, а потом стала самкой и была счастлива, а Анна Каренина навсегда осталась дурой и мучила всех вокруг себя. А вот у этого Бреева, куда все сильнее. Как тебе такая фраза: «Она была в белой кофточке и синих туфлях».

Татьяна хмыкнула:

— Глупость это не основание для унижения человека.

Но Миша не унимался:

— У него идея такая, есть идея раздеть даму, не хочется видеться ее одетой ниже пояса, но при этом нет понимания, что там у нее есть. Вот она без одежды, а там пустота. Нет там ничего. Ни неизведанных дорожек, ни невиданных зверей. Пустота и все. Я никогда не понимал, что сложно обдумать фразу.

— А никогда не понимала, почему не надо думать и не пошлить.

— Ты думаешь здесь пошлость?

— Пошлость это поведение. А эта фраза просто глупость. И не такое пишут. Он просто не знает, что можно писать иначе. Кроме Фурманова и Серафимовича он ничего и не читал, а вот есть милые прекрасные люди, которые знают как надо вести себя, а ведут иначе.

— Ясно, — Миша захлопнул и скинул с носа очки, — сегодня ты опять прочитаешь мне лекцию о морали.

— Но это ведь вы всей кафедрой пропускаете книги, в которых Зощенко и Ахматова представлены как предатели. И вы после этого не подонки?

Миша потер переносицу, очки выдавили на ней глубокую канавку. Потом Миша посмотрел на Татьяну:

— Есть вещи, с которым надо мириться.

— И сейчас, когда упыря выбросили из мавзолея?

— И сейчас, — медленно произнес Миша и повторил по слогам, — и сейчас. И завтра продеться. И я не знаю когда это кончиться.

— Но ты, же знаешь, что, ни Зощенко, ни Ахматова, ни Гумилев не были врагами.

— Я знаю, — Миша акцентировал ударения на слово «я», — я это знаю, а они нет. Они там этого и знать не хотят. Они говорят, что все это была акция устрашения. Надо было напугать писателей.

— Акция устрашения? — крикнула Татьяна, — Сумасшедший доходящий Осип это устрашение? Ты думаешь от этого станет страшнее, чем уже было?

— А я слышал, что Гумилева помиловал Ленин, — уверен, сказал Миша, — но телеграмма опоздала.

— И на кого все свалили? Кто стал у них крайним? Или Гумилев все же думал захватить Ленинград и убить товарища Сталина?

— Тише, тише, — не надо так кричать, — Миша оглянулся на вентиляционную решетку.

— А все же тише? Не надо кричать? То есть двадцатый съезд ничего не решил? Мы все так же должны думать, что говорим, и писать не то, что думаем?

— Всегда надо думать о том, что мы говорим, — в Мише уже проснулся функционер гот литературы.

— Тогда скажи мне, — громко сказала Татьяна, — кому все это будет нужно. То, что написано люди, которые думали, что говорить, и писали совсем не то, что думали? Что останется после нас? Вот твой любимый Чернышевский — он говорил то, что думал? И писал то, что думал?