Сергей Комяков - Запрещенная Таня

Солнце ласково пригревало. Танюша, наконец, притащила несколько десяткой исписанных страниц.

— Вот это хорошо, вот это дело, — сказал Сергей Васильевич, взвесив принесенную Танюшей стопку бумаги, — вот теперь, вижу, что совсем не зря с вами беседы веду.

Он поднялся и открыл форточку. Кабинет наполнился свежим воздухом и гулом автомобилей.

— Таков уж выбор, — прокомментировал преподаватель, — или тихо и духота, или воздух и шум. А все нужно, но только в меру.

Танюша согласно кивнула.

— А в античности, — наставительно заметил Сергей Васильевич, — все бредили мерой. Чувством меры. Но никто так не жил. Но все стремились.

Танюша давно понравились эти беседы. Она стала их ценить. Ведь если подумать, что Сергей Васильевич терял с ней не только время, но и деньги, которые он мог получить за репетиторство. Но предпочитал проводить время с дипломниками. И она научилась ценить это.

— Я посмотрю это дома, — сказал Сергей Васильевич, положив листки Танюши в свой портфель, — спокойно и вдумчиво.

Он посмотрел на Танюшу и улыбнулся:

— В перерывах между хоккейными периодами. Сейчас чемпионат мира. В перерывах я выключаю звук и читаю ваши опусы. Иногда очень интересно. И часто вы меня не разочаровываете. Но у вас появились вопросы?

Танюша промолчала.

— Появились, — сказал Сергей Васильевич, — по глазам вижу. Давай те говорите. Быстрее скажете, быстрее отвечу.

— В прошлый раз вы не закончили, — тихо сказала Танюша.

— А, — вспомнил Сергей Васильевич, — вы о нашем автобусе без колес?

Танюша кивнула.

— А чего мы не договорили. Автобус стоит. И он спокойно сгниет. Такова судьба всех автобусов ставших дачными домиками. Советских людей размазывало по стенам безумной советской машины несшейся в никуда. И нее даже сбежать было невозможно. Все было заварено и запаяно. А сейчас беги, куда хочешь. Можешь бежать, а можешь ползти в нужном направлении. Но все равно, будешь бегать вокруг автобуса без колес, изображая движение. И чем больше таких бегающих, тем лучше всем. Это дает всем кто внутри иллюзию движения.

Сергей Васильевич замолчал, потер переносицу. Вздохнул и продолжил:

— Наш светоч Александр Сергеевич когда-то написал, что простроит просвещенный мир на каждой станции трактир.

Танюша хихикнула.

— Вы все еще сильно фрустированы, — заметил Сергей Васильевич, — надо от этого избавляться.

— Я стараюсь, — ответила Танюша, — очень стараюсь.

— Ну и хорошо, — преподаватель посмотрел на свой планшет, — артефакты подросткового поведения надо изживать. Вам это потребуется во взрослой жизни. Продолжим. Так и простроили, да не на каждой санации, а на каждом углу. Голодные перевелись, вот только сытых больше не стало. Шариковых стало меньше, но и профессоров Преображенских больше нет. Нет энергии люмпенов и ума интеллигенции. Эта среда губит все. В наше время Бертольц не стала бы поэтессой. Она бы защищала бездомных животных или Химкинский лес. Или придумала бы какую-нибудь подобную дурь. Но тоже и вверху. Наверное, в Кремле верят, что педерасты могут устроить новую революцию, как верят, что в 1917 Октябрьскую революцию устроили евреи.

— А прочему они такие? — робко спросила Танюша.

— Кто они? — переспросил Сергей Васильевич.

— Они, — еще более робко сказала Таня.

— Ты про тех, кто правит Россией или считает, что правит?

— Да.

— Это такой тип мещанства, — вздохнул Сергей Васильевич, — особый тип пошлости и презрения к окружающим и себе. Достаточно много людей думает, что только они мерило жизни. И если они не могут. То не сможет никто. Такими были императоры поздней Римской империи. Таковы правители всех распродающих государств и расползающихся обществ. Расползающихся как старая гнилая тряпка. Они думают, что если я не ничего не могу, то надо просто дождаться закономерного конца. Это восприятие жизни стариком или безнадежным больным. Который уже все понял. И уже смирился. У нас такой перелом произошел при Брежневе. Тогда весь Союз понял, что все. И надо спокойно дожить. Потом был всплеск, но у нас не хватило сил.

— Понятно, — сказала Танюша.

— А на личном уровне это проявляется тоже просто. Есть такой вариант бюджетной жизни. Жизни класса В. Нелюбимая работа, нелюбимая жена, нелюбимая машина, нелюбимая жизнь. Но все как-то работает и работает терпимо. Жизнь идет терпимо. Всех устраивает и все терпимо. Терпимо.

Домработница Серафима Ивановна уже ушла, оставив на плите курицу и тушеный картофель под плотными ватными чехлами. Серафима Ивановна приходила готовить каждый день, а убирала квартиру раз в неделю.

За свою жизнь Татьяна так и не научила ни готовить, ни убирать. Только кофе научилась варить. Правда по трем разным рецептам — испанскому, американскому с вбиванием сырого яйца, чтобы осела гуща и какому-то третьему. Вот и все ее житейские умения.

«Пустая баба. Пошлая пустая баба», — подумала о себе Татьяна, — все и останется от меня сборник юношеских стишков о Ленине, из серии творчество инвалидов, да… И все».

Ей вспомнилась римская поговорка, сказанная про женщин, — «пустая посуда громче звенит». Она не сразу ее поняла. Прошли годы, у других выросли дети и родились внуки. И стало понятно, что там, где у простой бабы хлопоты и слезы, у несостоявшейся пустышки, лишь крики о своем несчастье. Чтобы все слышали. И все жалели.

Вспоминая ближних она почему-то вспомнила добрейшего дворника Фомича, умершего в последнюю блокадную зиму. Странно, наверно, умереть в последнюю блокадную зиму. Когда в город уже протискивались покрашенные белилами составы с фуражным зерном и мерзкой картошкой. Фомич долго был дворником их дома. До этого он был дворником какого-то дома хулиганской Лиговки и любил рассказывать, как его уважали местные блатные. Они даже сочинили про него стишки: «Ходит Фомич с ножом, учит всех топором».

К чему это и почему именно сейчас вспомнился человек, которого она толком и не знала, Татьяна не могла объяснить. Наверное, она хотела оттянуть разговор с Мишей.

С Михаилом.

С Михаилом Петровичем.

Они уже давно не муж и жена. Она давно не интересуется ей — желчной и костлявой старухой, ему хватает заочниц его кафедры. Но он не завел публично-официальной любовницы. Они еще ходят вместе к редким оставшимся друзьям, только в отпуск ездят раздельно. Как и спят. Ему — еще крепкому мужчине, стыдно появляться в санатории с ней. К его услугам еще бойкие, но опытные тридцатилетние дамы истомленные сидением в совучрежддениях и бросающиеся без оглядки в пожар трехнедельного лимитированного отдыха. Там Татьяна давно лишняя. Она и в жизни лишняя. А потому пора потесниться. И в мишиной жизни. Да и вообще…