Сергей Комяков - Запрещенная Таня

Миша пришел как обычно — навеселе. Долго в коридоре обмахивал от серо-белого снега пыжиковую шапку. Повесил пальто и снял ботинки. Потом, напевая немудреную песенку, прошел, в ванную — вымыл руки.

— Дорогая, что сегодня на ужин?

— Тушеная курица с картофелем, — показала рукой на плиту Татьяна.

Миша подошел к плите. Снял ватный чехол и поднял крышку кастрюли. По кухне поплыл пряный армат.

— О, золотые ручки Серафимы Ивановны, — сказал он.

— Да, золотые руки Серафимы Ивановны, — грустно подтвердила Татьяна.

— Тебе наложить?

— Да. Наложи.

Миша поставил на стол две тарелки. Нарезал хлеб. Разложил вилки.

Ели молча.

— Ты сегодня какая-то грустная, — вскользь заметил он.

— Ты только заметил? Я такая уже много лет.

— Что-нибудь случилось? — Миша посмотрел на нее.

— Нет.

— Нет? — он пожал плечами, — нет, так нет.

— Нам надо развестись, — резким высоким голосом сказала она.

— Хорошо.

— И это все? Хорошо?

— А чего ты ждала? Объяснений? Криков «не оставляй меня»? Мы с тобой не настолько глупы.

— Не ждала объяснений и истерик, — она посмотрела на Мишу, — но все же.

— А что такого? — пожал плечами Миша, новость о разводе не испортила ему аппетита, хотя Татьяна к еде не притронулась, — мы карьеру уже не делаем. Люди мы не молодые. Можем спокойно пожить. Как говорят «для себя». Никто нас не будет тягать в отел кадров, и уговаривать: «пора, пора, вам уже тридцать, а все холостой. Не подводите наш отличный коллектив». Пойдем, напишем заявления в ЗАГСе. Через две недели совслужащая со шмыгающим носом поставит нам синие штампы в паспорта. И все.

— Так просто, — скривилась Татьяна.

— Да, просто, а чего усложнять? Просто. Банально и пошло.

— Я не о том. Я многое передумала, но мысль об отделе кадров мне в голову не пришла. А ты сразу о нем подумал.

— Вот такой я человек, практического склада, — Миша отодвинул тарелку с куриными костями, — тебе чай налить? Или себе кофе сделаешь?

— Какой кофе на ночь? — она покачала головой, — сейчас уже не могу пить на ночь крепкий кофе. Сердце болит. А бурдой рот поласкать е хочу.

— Тогда чайку? — бодро заключил Миша.

— И ты не хочешь ничего разъяснить? — настойчиво спросила Татьяна.

— А чего разъяснять, — Миша недоуменно посмотрел на нее, — люди мы взрослые, еще нормальные. Из ума не выжили. Детей совместных нет. Имущества совместного нет. Друзей общих нет. Да и родственников не осталось. Никому ничего объяснять не надо.

— А самим себе? — спросила она.

— А самим себе, — Миша глухо хлопнул чайник на плиту, — нам объяснять уже нечего.

Она кивнула. Ей захотелось закурить. Но она не смогла.

— У тебя есть, где жить? — спросила Татьяна.

— Есть.

— Я не просто так спрашивая, — Татьяна вспомнила от бытовых мелочах только сейчас, — я член Союза писателей. Кроме этой квартиры у меня и дача от Союза в Переделкино. И даже сохранилась квартира в Москве. А ты лишь завкафедрой филологии, даже не профессор, хотя и доктор наук. Комнату в семейном общежитии тебе дадут, может даже с персональным санузлом, а вот отдельной квартиры приодеться ждать долго.

Она сама поразилась, что неожиданно помнит все это и может так складно размышлять о быте.

Миша покачал головой:

— Есть где мне жить. Только не все вещи сразу заберу. Особенно книги.

— Почему я спрашиваю, — как-то оживилась Татьяна, — мы можем что-нибудь придумать. Ну не мы, а в Союзе писателей могут помочь разменять или обменять мою московскую квартиру на что-нибудь в Ленинграде. Там все равно некому жить после того как умерла Зина.

— Не зачем, — спокойно отказался Миша, — это только затянет развод. Может не на месяцы, а даже на годы. Если ты все решила, то нет необходимости утрясать бытовые мелочи на ходу. Сейчас главное расстаться. Зачем пилить друг другу нервы.

Ее всегда поражала эта мужская целеустремленность и умение схватывать именно суть проблемы. Даже у Коли она была, даже он понимал все и сразу. А у нее не было. Она даже на рынок не могла сама сходить, чтобы ей втридорога не всучили гнилой лук или тощую курицу.

— Тогда может кооператив? — неожиданно бойко предложила она.

— Кооператив? — переспросил он.

— Да, кооператив, — Татьяна, наконец, взяла себя в руки, нашла коробку с «Казбеком» и решила закурить, — кооператив. Сейчас так многие делают. Квартиру в кооперативе можно получить через полгода. Стоит не дорого, — однокомнатная — две тысячи. Деньги у нас есть.

— Нет, — Миша покачал головой, — деньги у тебя есть. Это тебя издают. Тебе стипендию Союз писателей платит. А у меня двести рэ завкафедры. Не надо. Я и так двадцать лет на твоей шее сидел. То твой паек, то деньги, то дача. И квартира эта и хорошее питание и домработница Серафима Ивановна, это же все благодаря тебе. А я только на пальто и пыжиковую шапку наработал. Не надо кооператива.

— Не надо так не надо, — Татьяна закурила, — если тебя это тяготило, мог бы сказать.

— Нет, не тяготило. Когда женщина зарабатывает больше, она более самостоятельна. А значит и более ценна.

— Надо же, — она улыбнулась, — не замечала за тобой такого благородства.

— Благородства? — переспросил он.

— Да. Я думала, что ты к женщинам снисходительно относишься. Не только к своим студенткам, но и ко мне.

— Вот видишь, как многого мы не знаем друг о друге. А ведь двадцать лет прожили вместе.

— Двадцать лет, — согласилась она, — двадцать лет. Считай, что остаток жизни.

— Остаток жизни? — переспросил он.

Она не смогла ответить и отвернулась. Не смогла сказать, что для нее жизнь с ним была постоянной наклонной, на которой она хотела тормозить, хотела держаться. Но не могла.

— Я давно знал, что все закончиться, — Миша обреченно покачал головой, — давно. Но не удумал, что все закончится так просто. Действительно просто. И пошло.

Помолчали.

— Почему та так поступаешь, — тихо спросил Миша.

Она подошла, села рядом и положила ладонь на его руку. Сжала:

— Я хочу умереть одна.

— Умереть? — переспросил он.

Татьяна кивнула:

— Я всю жизнь была одна, а теперь хочу умереть одна.

Внезапно она поняла, что ему больно от этих слов и быстро поправила:

— Ты здесь не причем. Это я баба — дура. Всегда дура. Это я.

Миша кивнул. Он смотрел перед собой в пол, на котором растворялись вечерние тени.

Татьяна машинально поправила съехавший манжет его рубашки:

— Кошки уходят умирать одни. Они растворяются в ночи и все.

— Так просто, — опять покачал головой Миша, — так банально и так просто. Двадцать лет жизни захлопнуть тремя предложениями.

Она отодвинулась от него, а потом и вовсе отсела на диван. Было видно, что Миша медленно приходит в себя. Она знала это его пробуждение от потрясения. Сначала он сидел, смотрел в пол, потом начинал проклинать все кругом, а потом составлял план дальнейшей жизни. Татьяна не сомневалась, что так будет и сейчас.