Сергей Ленин - Анютины глазки. Первая любовь и последняя

Девушку прогнали. Четверых пострадавших на машинах скорой помощи увезли в Третью кировскую больницу, в травматологию, что возле Центрального рынка. Там всегда принимали раненых, переломанных, искалеченных и побитых граждан.

В Кировском РОВД дежурный следователь майор Злобин похвалил сотрудников милиции за задержание преступника. Разбираться долго он не стал. Показаниям Вячеслава, что тот защищал девушку, он не поверил. Девушки-то нет, значит, и не защищал никого. Разыскивать свидетельницу происшествия он тоже заморачиваться не стал. Зачем ему суетиться? Лишняя это работа, что ему больше делать нечего, что ли? План надо выполнять.

«Если сама придет, буду вынужден допросить. А так…» — думал доблестный майор милиции, а по сути бездушный чинуша.

Недавно Кировский районный отдел милиции подвергли жесткой критике, что в нынешнем году раскрываемость преступлений по статье «хулиганство» ниже на двадцать восемь процентов, чем за аналогичный период прошлого года. Стало быть, нужно для поправки показателей статистики посадить вполне определенное количество хулиганов. Виноват человек или нет, большого значения не имеет. В суде тоже к этому вопросу относились философски: дыма без огня не бывает, раз попался, значит, виноват. Такая порочная система работы и оценки результатов деятельности правоохранительной системы имеет место и по сей день. Отсюда и другая статистика, что по тюрьмам и по зонам парятся без вины виноватыми до пятидесяти процентов «сидельцев».

Анюта, если бы знала, то обязательно бы пришла в милицию выручать Филипка. Но не срослось… При ознакомлении Вячеслава с обвинительным заключением в кабинете следователя Злобина зазвонил телефон.

— Алло, это из Третьей кировской больницы по делу Филиппова.

— А, понял. Как там пострадавшие от рук преступника себя чувствуют? Все живы остались или как?

— У двоих половые органы отбиты. Все хозяйство аж фиолетового цвета. Говорили про них, что, типа, они насильники. Вот и получили по заслугам…

— Нуихерсними, — скороговоркой протрещал Злобин.

— Он-то с ними, но по назначению уже вряд ли понадобится. Разве что писать, и то с трудом, через катетер. Челюсти еще у всех четверых сломаны. Да сотрясение мозга вдобавок ко всему и кровопотеря, небольшая, но все же…

— Нуихерсними, — снова, но уже многозначительно, процедил сквозь зубы Злобин, всем своим видом дистанционно показывая, что разговор закончен.

Суд был скорым. Славе дали шесть лет заключения в колонии. Судья, расфуфыренная тетка, Славкины доводы и не слушала. У нее, разведенки, вечером было свидание с возлюбленным. Он работник системы — следователь. Надо успеть к парикмахеру сходить. Прическу, маникюр сделать, потом рожу накрасить. А то ведь он может свое кобелиное внимание на молодую секретаршу переключить. Вон как он заглядывает в вырез ее платья, на томно вздымающиеся при дыхании груди. Да на длинные ножки, когда та идет, покачивая телесами. Это ж надо так, все мужики — кобели.

«Блин, сколько раз ей говорила, что на работу надо ходить в закупоренном виде, ничего такого не выпячивая», — сердито думала судья о своем, наболевшем и злободневном.

Когда ей было слушать доводы арестанта, не до него ей. Это все рутина повседневной работы. А ее личная жизнь важнее всего. Годы-то уходят, можно остаться одинокой и никому не нужной.

А Славкина мама Вера Ивановна в стареньком платье и черном платочке проплакала, затравленно сидя на лавочке, на всех судебных заседаниях. Она, простая труженица, батрачившая всю свою жизнь на швейной фабрике, растила сына в одиночку, без мужа, стойко перенося все лишения. Очень хотела, старалась, чтобы мальчик стал хорошим человеком. Он и был смелым, неравнодушным и справедливым. Иначе не сидел бы здесь на скамье подсудимых, вступившись за беззащитную девушку. Мама все никак не могла понять, за что же судят сына.

«Так, как он, поступил бы любой настоящий мужик, — думала убитая горем простая русская женщина. — Как же так? Что же это такое?»

— Сыночек мой дорогой. Я буду ждать тебя. Я всегда с тобой, мой любимый, мой единственный, — плача, причитала мама, выслушивая суровый и несправедливый, неправосудный приговор.

Вот этап доставил нашего Вячеслава на железнодорожный вокзал города Тулуна. Этот город, в 380 километрах от Иркутска, славился наличием многочисленных исправительно-трудовых колоний. Угрюмые охранники затолкали вновь прибывших в автозаки, и понеслась жизнь осужденных ребят на новом месте, вдали от родных, вдали от друзей. Начальник колонии, пожилой полковник Федоренко, поприветствовал вновь прибывших после карантина зэков. Рассказал о распорядке в колонии, предостерег от необдуманных и противоправных действий.

Зэков развели по баракам. Филипок попал в барак, или его еще называли отряд, под номером двенадцать. Вот он переступил порог нового незнакомого мира. К нему тут же подбежал шустрый пацан из сидельцев и вкрадчиво, участливо спросил:

— Что, мать продашь или в задницу дашь?

— Мать не продается, жопа не дается, — отчеканил в ответ Слава.

Он был научен премудростям так называемой «тюремной прописки» еще во время предварительного заключения, когда ожидал завершения следствия в иркутском «белом лебеде». Там Филипка зауважали сокамерники за его крутой нрав и лютую ненависть к несправедливости. Статью свою в делюге Слава заработал кулаками. Бил насильников и их пособников. А это по любым понятиям дело правильное, мужицкое.

— Тебе привет от Прасковьи Федоровны передали (тюр. жарг.: «привет от параши»).

— Что будешь кушать: мыло со стола или хлеб с параши? — все никак не мог угомониться самозваный проверяющий.

— Ссу стоя, сру сидя. Стол не мыльница, параша не хлебница, — снова непринужденно, но четко ответил Вячеслав.

— Угомонись, Шустрик, — грубо окрикнул пытливого зэка Хриплый — смотрящий по бараку. — Это Филипок. Он мужик правильный. Хоть и первоходок, но законы наши уже знает. Мне о нем вчера маляву (письмо) прислали.

Исторически сам обряд прописки возник в тридцатых годах прошлого столетия и применялся для того, чтобы выяснить, что из себя представляет вновь прибывший зэк. В результате прописки, как правило, пришельцу присваивалась масть «мужика», но в отдельных случаях он мог попасть в немилость и стать «обиженным» или «опущенным».

Итак, прописка пройдена. Начали течь резиновые дни. Шконка (кровать), подъем, перекличка, зарядка. Потом завтрак, работа в промзоне, отбой, сон. Опытные сидельцы считали, что режим в колонии достаточно спокойный. «Хозяин» Сергей Анатольевич Федоренко был уравновешенным и справедливым. Может, поэтому вертухаи, дубаки и пупкари ( охрана и сотрудники колонии ) не лютовали. А зэки жили, типа, как в санатории, если можно так выразиться. Ну это, конечно, если есть с чем сравнивать. В обычных развлечениях заключенных не ограничивали. Правда, оно было всего одно — телевизор. Он был как островок свободы. Благодаря ему получали новостные сообщения, смотрели фильмы. В общем, принимали информацию из внешнего, свободного, мира через этот ящик.