Реваз Мишвеладзе - Избранное

— Ладно, ладно. Что за разговор!.. Вот бумага и напиши все, что сейчас рассказал.

Священник писал долго, бормоча под нос и шевеля губами.

Следователь прочитал заявление, попросил священника подписаться в двух местах и сказал:

— Теперь, батюшка, можете идти. Я пошлю за ним милиционера, допрошу, а завтра придется еще раз вас потревожить.

— Меня? Зачем?

— Для очной ставки.

— Нет, ради бога! Не надо меня напоказ выставлять. И мою жалобу ему не показывайте! Как будто от других про это узнали. Зачем по городу слухи распускать? Сам знаешь, что такое сплетня в нашем городе: священнику бороду общипали, а он в милицию помчался… Приведите этого кота бешеного, он во всем признается. Не станет же он запираться.

— Ну хорошо, хорошо, так и сделаем, ступай.

Перед выходом священник посмотрел на пучок своих волос на столе.

— Эти волосы оставить или унести?

Отар достал из стола конверт.

— Своей рукой положите в этот конверт и подпишите.

Священник долго стоял в раздумье. Не знал, как написать. Сперва хотел написать: «Волосы священника Кукури Нуцубидзе». Потом решил: «Волосы священника Кукури Нуцубидзе, вырванные Шакро Георгадзе». В конце концов решительно вывел: «К. Нуцубидзе», смочил конверт языком, тщательно заклеил и попрощался со следователем.

Священник Кукури Нуцубидзе прошел мимо дежурного милиционера, даже не взглянув в его сторону: дескать, до тебя мне теперь и дела нет, мои дела теперь повыше разбирают.

Близился рассвет, и вот-вот должны были прокричать первые петухи, когда в кабинет к Отару Нанешвили вошел участковый уполномоченный. Следователь спокойно спал. Уполномоченный раза два кашлянул (он не смел трясти начальника за плечо), потом взял со стола авторучку и постучал по стеклу окна. Отар сразу сел, зевнул, надел фуражку и взглянул на вошедшего.

— Ну что?

— Привел.

Следователь стремительно поднялся с дивана, пересел к письменному столу.

— Где он?

— Здесь, в дежурке.

— Сопротивления не оказывал?

— Нет, я его со свадьбы взял.

— В дом заходил?

— Нет, ребенка послал, вызвал во двор. Когда сказал, чтоб в участок собирался, он рассмеялся: «Чего, — говорит, — им еще от меня?» Жене крикнул: «За холодным боржоми в погреб схожу и скоро вернусь». Так что никто ничего не знает.

— Ладно. Введи. Он не пьян?

— Нет. Там некому напоить Шакро Георгадзе.

— Введи его, а сам на всякий случай будь начеку.

— Слушаюсь.

— Нет ли у него чего-нибудь в карманах?

— Не знаю. Обыскивать я не посмел, но не думаю. Зачем на свадьбе с ножом в кармане сидеть?

Только дежурный вышел из кабинета следователя, как в дверях под самой притолокой оказалась черноволосая, тщательно причесанная голова.

— Это ты? Входи.

Отар не встал и не пожал вошедшему руки. Это означало, что разговор предстоит строгий и сугубо официальный.

Шакро Георгадзе, ширококостный, плечистый красавец двухметрового роста, с гладко выбритым лицом, вошел в кабинет так скромно и вместе с тем галантно, с такими реверансами и поклонами сел на предложенный ему стул, что посторонний наблюдатель непременно решил бы — этот человек всю жизнь провел в консульствах и посольствах. Но следователь прекрасно знал, с кем имеет дело. Несколько лет, как угомонился Шакро, а раньше у органов охраны общественного порядка кровь в жилах сохла от его бесконечных проделок. Сын Алмасхана Георгадзе был первым драчуном и бузотером в городе. За невежливое слово в перепалке он мог любому свернуть скулу. Заступник многочисленных друзей и неподкупный судья, разбиравший самые запутанные дела городских «драчунов», добровольный советчик и законодатель мод на хулиганских «биржах», несколько раз он отсиживал различные сроки.

— Что это такое, в конце концов! Должен ты когда-нибудь научиться уму-разуму?

— О чем вы, батоно Отар?

— Ради бога, не начинай: «батоно Отар», «уважаемый Отар», «спасибо». Лучше б тебе не браться за старое. Не те нынче времена, чтобы первым парнем в городе себя утверждать. Да и ты уже не мальчишка.

— Что и говорить. Я слово в слово то же самое твоему сыну говорю, когда на улице его встречаю. Ты уж не перебарщивай. Слава богу, оба мы не дети и знаем друг друга.

— Если от меня услышишь — обозлишься. Так вот тебе конверт, мой дорогой, а вот жалоба. Ты не хуже меня в законах разбираешься и сам поймешь, что дело этого священника пятью годами пахнет.

— Какого священника?

— А того самого, у которого ты этот клок волос из бороды вырвал. Кукури Нуцубидзе.

Шакро засмеялся. Потер правой рукой шею, раскрыл жалобу, но не стал читать, снова сложил ее и протянул следователю.

— Выходит, прибежал-таки к вам прохиндей Кукури! Ишь, как от рук отбились, совесть потеряли!

— Но, но! Что же он, по-твоему, молчать должен был, когда ему волосы вырвали? По-твоему, бежать в милицию не мужское дело…

— Смотря за что вырвали, дорогой мой Отар.

— А хоть за что. Если б тебе за каждую обиду и пустяк волосы выдирали, ходить бы тебе сейчас гладеньким, как свинья у тетки Ефросиньи.

— Когда заслуживал, и со мной не лучше обходились, не беспокойся.

— Что же все-таки там произошло? Что он тебе сделал? Чем не угодил?

— Не мне он сделал, а себе. Мне что он может сделать? Сам себе надавал. Язык мой, враг мой. Слыхал? Он меня хорошо знает, на нашей улице вырос. Я ведь как-никак лет на восемь его старше. Мозгляк был мальчишка, жалкий, когда меня на улице встречал, плакать начинал. От страха, что ли… Мы и на «бирже» его возле себя не терпели, чтобы пакости какой не сделал. Но когда таким, как он, деньжата в руки попадут, все забывают. Что мне сегодня от него нужно было? О чем попросил? Да что он может, Кукури этот? Говоря по правде, не хотел я к нему идти. Думаю, если я пойду, а он откажет, обидно мне будет, больно. Двух людей к нему послали, но куда там! «Я, — говорит, — в нарды [15] Нарды — восточная игра в кости. играю, занят очень». Мой братишка младший женился, девчонку взял такую же, как он, худенькую, ладненькую, как по теперешней моде полагается. Неужели я им не старший брат, скажи? Да я за них голову сложу… Расписались они честь честью, а теперь говорят: «Давай обвенчаемся». Ну, уговорили Доментия Хабурзания запрячь его заплесневевший фаэтон и подкатили к церкви. Дети они еще, сам понимаешь, все им в радость. Для них все дело. Когда дружка вернулся с отказом, вскочил какой-то пожилой дядька со стороны невесты. Я, говорит, его упрошу. Пошел. Но и он тем же порядком ни с чем вернулся. Стоим мы перед запертой церковью, как нищие на паперти. Сник мой братишка, погрустнел, а невеста и вовсе разнюнилась, всхлипывает: видно, не будет нам счастья. Я и подумал: неужели человек не должен войти в твое положение? Кто тогда мы друг для друга? Все на меня уставились, ждут. Сам понимаешь, как и те и другие на меня смотрят: Шакро Георгадзе я или нет? Ничего не оставалось — пошел. И что? Он и говорить со мной не пожелал. «Приходите, — говорит, — завтра, обвенчаю». — «Да, но как же так, — я говорю, — почему завтра? Свадьба нынче ночью, кому же завтра нужны твои бормотания?» Он и слышать не хочет, отвернулся. «Видишь, — говорит, — я в нарды играю». (Тут Шакро засмеялся.) Взял я его за руку. Поди, говорю, сюда, я, говорю, завтра все нарды тебе куплю, какие только в городе имеются, только сейчас не позорь меня, не отказывай. Для тебя, говорю, десять минут пустячное дело. Он мне: иди, говорит, своим делом займись. Не удержался я, и остался у меня в руках клок его бороды.