Александр Щипин - Бог с нами

Полуян подошел ближе, обнаружил, что человек прикован наручниками к батарее, и несильно пнул его в щиколотку.

— Подъем, — хриплым со сна голосом сообщил он и прочистил горло.

Митя Вишневский поднял голову и, забыв про наручники, лязгнул цепью о трубу. На линолеум сухо посыпалась цементная крошка.

— Не оторви, и так все на соплях, — равнодушно сказал майор и сел за один из столов так, чтобы видеть Митино лицо. — Ты чего не в обезьяннике со всеми?

— Не знаю.

— Тебя хоть сторожит кто?

— Заходит один иногда. Спрашивает, не надо ли в туалет.

— И как?

— Что «как»?

— В туалет не надо?

Митя подумал.

— Нет.

Полуян во время разговора выдвигал один за другим ящики стола, пока не нашел в одном из них растворимый аспирин. Он потряс над ухом пластиковую тубу и, удовлетворившись глухим стуком внутри, начал оглядываться в поисках посуды. Чашки обнаружились в противоположном углу кабинета, на маленьком столике, где также умостились черный сундук принтера и порыжелый фикус в горшке с бледной пересохшей землей. Полуян на всякий случай еще раз заглянул в ящики, поморщился, но все-таки вылез из-за стола. Выбранную чашку он поднес к свету, придирчиво осмотрел ее внутреннюю поверхность и даже на всякий случай коротко дунул туда, после чего налил себе воды из пятилитровой пластиковой бутыли. Вернувшись на место, майор бросил в чашку аспирин и стал смотреть, как вода мгновенно забурлила от сотен крошечных взрывов, которые обгладывали тающую на глазах таблетку, словно плоскую, не успевшую повзрослеть землю.

— Ты из сектантов или наоборот? — спросил он, не поднимая на Митю глаз.

— Из сектантов.

— И зачем же вы людей убиваете?

Митя промолчал, посчитав вопрос риторическим.

Дождавшись, когда вода перестанет пузыриться, Полуян опорожнил чашку в три больших глотка и, обтерев рукой усы, повторил, теперь уже пристально глядя на Митю покрасневшими глазами:

— Оглох, сатанист? Я говорю, зачем людей убиваете?

— Это не мы.

— И какие ваши доказательства?

— У нас презумпция невиновности.

— У нас первородный грех. — Полуян покрутил шеей и поморщился. — Я тебе так скажу… Тебя как звать-то?

— Дмитрий, — ответил Митя. — Юрьевич.

— Я тебе, Дима, так скажу: очень сильно я вас, сектантов, подозреваю. И не потому, что не люблю, а даже наоборот — убивает ведь хороший человек. Замечательный человек. Человек лучший. Он ведь что таким способом делает? Он таким способом бога зовет. Раз бог на молитвы не отвечает, может, его хоть злодеяния разбудят? И не простые, а вот с таким вот подвывертом, чтоб понятно, что не просто так. Чтобы, значит, ужаснулся, пожалел и проснулся. А жертвы что? Конец света на дворе, так что неделей раньше, месяцем позже… Вот кто настоящая жертва, так это сам убийца. Ему-то уже не спастись, этого не отмолишь. Это тебе не Христос, тут казнь покруче будет. «Я задумал такое распятье, чтоб висел я на нем без гвоздя». Может, конечно, грех за собой знает — такой, что прощенья уже не дождешься, и решил, что хоть так людям послужит. Но я думаю, от любви. У нас как? Если кровь, кишки и расчлененка, точно от любви. А от ненависти анонимку хорошо если напишут. С ненавистью жить можно приспособиться, здороваться там, улыбаться, выпивать вместе по праздникам, а с любовью плохо получается. Я думаю, очень он людей любит, наш убийца. Я потому и спрашиваю: не ваш ли? Не Миряков, например? Или ты. Ты, я смотрю, парень неплохой, может, и смог бы.

Митя слушал этот косноязычный бред с ощущением нарастающего ужаса. Дело было даже не в том, что он был прикован к батарее, а перед ним очевиднейшим образом сходил с ума человек в форме и, вероятно, при оружии. По-настоящему страшно Мите сделалось, когда он осознал, что Полуян вполне может оказаться прав. То есть в первую очередь Митя, конечно, заподозрил, что безумный капитан говорит о себе и о своем желании пожертвовать собой, а заодно и десятком других людей ради спасения человечества, но он не мог не признаться себе, что и Михаил Ильич, точнее, тот человек, в которого он превратился за последние недели, — если, конечно, при этом он еще остался человеком, — мог пойти на это, если не увидел другого выхода. И хотя Митя понимал, что есть миллион причин, почему это никак не может быть правдой, уже одно то, что он готов был допустить само существование такой мысли и что тут вообще могут быть какие-то споры и аргументы — неважно, за или против, — уже одно это навсегда изменило что-то и в его отношении к Мирякову, и в нем самом. Митю бросило в жар, и у него, наверное, что-то случилось с лицом в этот момент, потому что Полуян тихо и уже как-то совершенно по-человечески сказал:

— Ну, вот и ты теперь понял. Расскажи мне все, а мы вместе подумаем, как твоему Михаилу Ильичу помочь.

В этот момент дверь в кабинет распахнулась и на пороге появился Башмачников. Увидев прикованного к батарее Митю, он всплеснул руками и, выудив из кармана ключ, кинулся освобождать его от наручников.

— Вы, майор, тут вконец охерели, что ли? — спросил он, аккуратно расстегнув браслеты и осматривая Митины запястья. — Вы мне еще тут пыточную устройте.

Полуян хотел было что-то ответить, но только покачал головой и, криво улыбнувшись, начал вылезать из-за стола. Когда Башмачников встал с корточек и, бросив наручники на подоконник, повернулся, капитана уже не было в кабинете.

— Одно слово — полицаи, — вздохнул фээсбэшник, усаживаясь на стол, за которым только что сидел Полуян. — Как руки, не болят?

— Ничего, — ответил Митя, растирая запястья.

— Вы уж, простите, Дмитрий Юрьевич, что так поздно. Вместе со всеми-то вас не было, вот я и решил, что вас не стали забирать. Буквально только что узнал, что вы тут, оказывается, в отдельных апартаментах.

— Ничего, — повторил Митя. — Я могу идти?

— Конечно, Дмитрий Юрьевич, конечно! У меня только будет к вам маленький разговорчик.

— Прямо сейчас?

— Если вас не затруднит. Я понимаю, вы устали — я и сам, признаться, уже плохо соображаю, — но дело, похоже, отлагательств больше не терпит. Вы видите, что происходит с Михаилом Ильичом?

— А что с ним происходит?

— Да, в общем, с ним, может быть, уже и ничего. Вы уверены, что это вообще еще Миряков? То есть где-то там внутри он, конечно, по-прежнему есть, но надолго ли это? Вы думаете, трудно быть богом? Больно быть богом! Стыдно, страшно быть богом. Он ведь не на золоченом троне сидит, он у нас на кресте висит. Всегда висит, без перерывов на губку с уксусом пожевать. А гвозди все вколачивают и вколачивают. Вы вколачиваете, я вколачиваю, они вколачивают. Он, она и оно — тоже вколачивает. И только шляпки гвоздей торчат, как грибы на полянке. Опрятные такие, крепенькие грибочки. И вот ты идешь по лесу, шуршишь, палочкой траву раздвигаешь, а что это там, за карьером, никак поезд гудит? Нет, не поезд — это бог от боли кричит. Это Михаил Ильич наш от ужаса воет. Спасите его, Митенька. Он мне ведь тоже не чужой человек. Шут с ним, с концом света, — разберемся как-нибудь. Я знаю, он вас послушает: уговорите его уехать.