Александр Щипин - Бог с нами

Все стало понятно уже в ту секунду, когда Ольга ворвалась в кабинет и на мгновение замерла, увидев Митю. Она смотрела на него, на его покрасневшие глаза, на грязноватую и неровную в свете лампы кожу, на проклюнувшуюся за ночь щетину, и Мите показалось, что ей хочется дотронуться до него, но может, это было просто потому, что ему хотелось прикоснуться к ней. Потом Ольга пришла в себя и начала кричать на Башмачникова. Митя подумал, что вряд ли на майора Федеральной службы безопасности когда-нибудь так кричали: Сан Саныч, вставший, когда вошла Ольга, снова опустился на стул и подался назад, держась обеими руками за столешницу и с безмерным удивлением глядя на Ольгу, которая стояла посреди кабинета с каким-то мужским портфелем в руках и громко излагала все, что она думает о Башмачникове, о его ведомстве, о методах ведения следствия, обращении с потерпевшими и о том, как должны взаимодействовать сотрудники ФСБ с прокуратурой. В какой-то момент Митя даже решил, что у нее вот-вот начнется истерика, но в этом крике не слышалось ни надрыва, ни бабьих визгливых нот, а чувствовалась только спокойная уверенность и еще, пожалуй, облегчение. Ольга была на редкость обстоятельна и логична. Оказалось, тем вечером ее послали с каким-то поручением в соседний город, и Ольга сильно подозревала, что идея этой бессмысленной командировки была подсказана ее начальству лично Башмачниковым, чтобы он мог беспрепятственно устраивать погромы и пытать всех, кого пожелает его отсутствующая душа. Когда она на секунду остановилась, чтобы перевести дух, Сан Саныч, уже немного пришедший в себя, попробовал было что-то возразить, снова приподнявшись и воскликнув: «Ольга Константиновна, вы же все не так поняли…», — но Ольга тут же его перебила, кротко и без иронии сообщив: «Да, я дура», — и вышла из кабинета, кивнув Мите, чтобы он шел за ней.

Ольга чуть ли не за шиворот выволокла в коридор дежурного и заставила его выпустить всех членов миряковской секты, после чего забрала у него ключи и отправилась проверять кабинеты. Дежурный поначалу пытался протестовать и все время оглядывался в поисках Башмачникова, но то ли в конце концов смирился, то ли фээсбэшник все-таки вылез из-за своего стола и где-то за спинами Ольги и Мити махнул ему рукой — бог, мол, с ней, не связывайся, — в любом случае, он замолчал и только всюду ходил за ними одышливой, пахнущей потом и перегаром тенью. В одном из кабинетов нашелся Михаил Ильич. Против обыкновения он был молчалив, односложно отвечая на все вопросы, и только попросил отвести его к шоферу, бросившему камень. Анатолий Сергеевич Гостев по-прежнему молился, поэтому Ми-рякоз тоже опустился с ним на колени и, почти касаясь его головой, начал что-то шептать на ухо. Он говорил минуты две, потом тяжело поднялся и, не оглядываясь, вышел. Гостев остался сидеть на месте. Губы его больше не шевелились, но из глаз текли крупные застоявшиеся слезы. После этого Михаил Ильич совсем замолчал и безропотно позволил отвести его в больницу, где ему предложили задержаться на пару часов, так что Митя пошел провожать Ольгу, которой пора уже было на работу.

Они снова, как все последние дни, шли по просыпавшемуся городу, и Митя то и дело думал, что вот сейчас, вот здесь можно остановиться и все ей сказать, но потом вспоминал про ее мужа и детей, и было ясно, что он никогда этого не скажет, потому что конец света, потому что Страшный суд, потому что если существует хотя бы малейший шанс, что все это правда — про грех и про ад, — он не сделает ничего, что могло бы ей повредить, и тогда они шли дальше, однако уже через несколько шагов Митя опять представлял себе, что если повернуть на эту тропинку, она обязательно пойдет за ним, и, конечно же, не сворачивал, так что они продолжали идти и идти. В какой-то момент ему показалось, что Ольга хочет что-то сказать, и тогда он, испугавшись, начал что-то рассказывать о сумасшедшем Полуяне. Ольга слушала, вежливо и рассеянно улыбаясь, и молчала. У дверей прокуратуры она остановилась и сжала, словно утешая, его локоть, после чего снова улыбнулась, жалобно поджав губы, и вошла внутрь. Митя немного постоял перед входом и, не разбирая дороги, начал спускаться к реке.

Теперь он сидел на песке и думал о том, что все сделал правильно и что никак иначе поступить было нельзя. Митя боялся одного: того, что он заботился не столько об Ольгиной душе, сколько о собственном покое, что он снова испугался потерять себя, хотя он больше не знал, зачем нужно себя хранить и, самое главное, существует ли тот Митя, которым он так дорожил, или он так и не дал ему появиться на свет, избегая всего, ради чего придуманы люди. Но даже если и так, думал Митя, даже если он спасет Ольгу благодаря своей трусости, это не имеет никакого значения, если важен только результат. О своей душе, о том, что ее ждет, когда закончится этот конец света, он не то чтобы совсем не думал — просто Митя хорошо понимал, что уже слишком поздно, что уже не осталось времени что-либо изменить. Поэтому все правильно, повторил он, уткнувшись головой в колени и продолжая держать за дужку снятые очки, все правильно — и, наконец, заплакал, то ли потому, что у него по-прежнему не было бога, то ли из-за того, что у других бог все-таки появился и теперь нельзя было жить, как раньше. Слезы падали на песок, выбивая в нем крошечные лунки, и быстро исчезали.

Имя Елизар было настоящим. У него так и было написано в паспорте — «Елизар Олегович Кузнецов». Даже на фоне многочисленных Серафимов, Василис, Назаров и Прасковий имя было несколько экзотичным, поэтому в школе ему быстро довелось познакомиться с такими порождениями узконаправленной детской фантазии, как «Ели зад», «Ей лизал» и даже, когда одноклассники в достаточной степени овладели английским, «Gay-lizard». Самым популярным обращением было, конечно же, «Лиза», но и на это имя Елизар, которого дома называли Еликом или Елькой, тоже никогда не откликался. Несмотря на дурацкое имя и чересчур примерное поведение, в нем совершенно отсутствовала виктимность, которую остро чувствуют дети, животные и представители власти, так что за все время учебы он не ощутил на себе никакой травли. Что касается имени, то в конце концов был найден компромисс, и Елизара стали называть Элис: при желании это можно было считать и обидной девчачьей кличкой, и прозвищем в честь вполне брутального Элиса Купера. Он, конечно, предпочел бы стать, как и дома, Елькой — слышалось в этом имени что-то лесное и новогоднее, — но и против Элиса он, в сущности, ничего не имел.

В детстве Елизар никогда не задумывался о том, как к нему относятся окружающие, но годам к пятнадцати пришел к выводу, что, судя по всему, плохо различает эмоции. Он часто слышал, как люди говорят, что кто-то их ненавидит или, наоборот, относится к ним с явной симпатией, но сам ни разу не ощущал ничего подобного. Взять хотя бы родителей: Елизар, конечно же, знал, что они его любят, но нельзя было сказать, что он чувствовал, будто их отношение к нему как-то очень сильно отличается от отношения других, часто даже совершенно посторонних, людей. Точно так же он не ощущал никакой особенной антипатии со стороны школьных хулиганов — иногда, когда они делали очередную пакость, ему даже казалось, что они так поступают как бы по принуждению, без души. В старших классах это уже создавало определенные проблемы: Елизар, например, никогда не мог понять, нравится ли он той или другой девушке. Точнее, он прекрасно видел, что все они очень хорошо к нему относятся, но было совершенно непонятно, можно ли это считать влюбленностью, о которой все вокруг столько говорили. Поэтому когда кто-нибудь из них начинал ему оказывать уже совершенно недвусмысленные знаки внимания, Елизар искренне удивлялся, почему он не замечал этой влюбленности раньше. С другой стороны, он, пожалуй, и сам смутно себе представлял, что значит по-настоящему любить: ему казалось, что он никогда не испытывал таких интенсивных чувств, как его сверстники или тем более герои книг и фильмов. Елизар, конечно, догадывался, что подростки подражают героям сериалов, герои сериалов — героям романов, а эти последние являются порождением больной фантазии людей с разнообразными нарушениями обмена веществ, изображенных на черно-белых портретах в кабинете литературы, но все-таки подозревал, что вряд ли дело только в этом всеобщем заговоре и что настоящие чувства, наверное, действительно существуют, вот только, похоже, не для него.