Кит Стюарт - Дни чудес

– Дайте угадаю, – не в силах умолкнуть, говорю я. – Я провалила медицинский экзамен SAS?

Венкман даже не пытается изобразить улыбку.

– Я просмотрел результаты эхокардиограммы и ЭКГ, – продолжает он. – Ханна, мы наблюдаем увеличенную дилатацию сердечной стенки и весьма серьезную желудочковую тахикардию.

– Хорошо. А можно все это сказать по-английски?

– У тебя ускоренный, нерегулярный сердечный ритм, поэтому и случаются эти обмороки. И…

– Что все это означает? – перебивает его папа. – Что нам делать?

Венкман отвечает не сразу, придав лицу невероятно серьезное выражение. Вы же знаете, с какой печалью герой гангстерского фильма смотрит на старого друга, которого собирается предать – как раз перед тем, как выстрелить в голову? Ага, именно такое выражение.

– Что ж, пока мы заменим лекарства, посмотрим, поможет ли это стабилизировать состояние. Не скрою, ситуация несколько тревожная, но мы будем держать ее под строгим контролем.

Папа крепче сжимает мои пальцы. Перед моим мысленным взором вдруг возникает слайд-шоу всех подобных моментов жизни: краткие нелегкие беседы, часто происходившие в небольших душных комнатах, в стороне от палат с их суматохой. Воспоминания такие живые, что я могу представить себе каждого консультанта, которого видела, выражение их лиц, постеры на стенах, потертую обивку неудобных стульев. Когда кто-то рассказывает тебе о том, насколько серьезно ты больна, мозг начинает записывать все подробности с высоким разрешением DVD. Ты помнишь, во что была одета, помнишь ледяное дуновение кондиционера, помнишь, что делала со своими руками.

– Послушайте, сейчас нет смысла все это обсуждать, – продолжает Венкман. – Нам необходимо разобраться с лекарственными средствами, провести дополнительные обследования, а потом уже решать, что делать дальше.

У меня миллион вопросов, но я просто не могу задавать их в присутствии папы. Ему не стоит знать подробности того, насколько все серьезно. Венкман это понимает. Он заглянет позже и поговорит со мной наедине. Вот так мы действуем. Когда человек серьезно болен, он быстро начинает понимать, что должен оберегать своих родителей. Так что пока я отпускаю Венкмана, и он выходит из палаты, зажав в руке планшет со всеми графиками, заметками и мрачными заключениями.

– Все это чушь собачья, – говорю я.

Я смотрю на молчаливого папу, который быстро переводит глаза с меня на аппаратуру, окружающую мою кровать. Его лицо ничего не выражает, нельзя понять, о чем он думает. Когда я была маленькой, он постоянно раздавал глупые обещания, мол, мы справимся с этой штукой и все будет хорошо. Тогда было проще, он знал миллион отличных способов улучшить мое самочувствие. Мы, бывало, шли домой и сооружали замок из простыней, потом читали разные истории, поедая конфеты, играли в «А ну-ка, надень эти шмотки!», смотрели мюзиклы, сидели в кафе, воображая себя шпионами, или членами королевской семьи в изгнании, или супергероями, ставили пьесы на дни рождения. Сейчас же он не в состоянии ни сказать, ни сделать ничего утешительного, и это самое печальное за всю неделю.

Он просто встает со стула, садится ко мне на кровать и без слов обнимает меня. Я прижимаюсь к нему, чувствуя, как нос мне щекочет грубая ткань его пиджака. Вот, полюбуйтесь на нас! Очередная больничная кровать, очередная мелкая драма. Зарывшись носом ему в плечо, я слышу, как глухо бьется мое сердце, и меня это дико бесит.

Я отодвигаюсь от него.

– Ты не мог бы… гм… сходить домой и принести мне кое-что? – спрашиваю я. – Каких-нибудь комиксов? Побольше комиксов. Здесь так скучно.

– Не знаю. Не хочется оставлять тебя одну.

– Папа, может быть, ты не заметил, но тут полно медперсонала.

– Все же лучше, чтобы я остался здесь.

– Послушай, мне нужны развлечения или я сойду с ума. А тебе нужно пообедать.

– Я в порядке.

– Папа, иди домой! А иначе я подниму тревогу и тебя отсюда прогонят.

Он не двигается, и я, сев в кровати, тянусь пальцем к кнопке тревожной сигнализации на стене:

– Предупреждаю, не заставляй меня нажимать на кнопку. Медсестры по-настоящему бесятся, если ты нажал кнопку, но при этом не умираешь.

– Твоя взяла, ухожу! Думаю, чуть позже тебя захотят навестить наши из драмкружка. Справишься с этой толпой?

– Конечно, но за персонал не ручаюсь.

– По крайней мере, им не придется воевать с Маргарет.

У Маргарет фобия в отношении больниц. Это как-то связано с ее мужем. Очевидно, последние несколько дней своей жизни он провел в какой-то кошмарной огромной палате, незаметно канув в небытие. Однажды она заставила папу пообещать: если она когда-нибудь серьезно заболеет, он не допустит, чтобы она окочурилась в больнице. Странноватая просьба, учитывая то, что его собственная дочь вполне может окочуриться в больнице. Очень похоже на Маргарет. Бестактна, как всегда. Господи, как хочется ее увидеть!

– Она тебе сказала, что не придет? – жалобно спрашиваю я.

– Нет, но ты же знаешь, какая она. Помнишь Обещание? Так или иначе, все остальные придут. И без нее хаоса будет достаточно.

– Черт, меня отсюда вышвырнут!

– Я скажу им, чтобы вели себя прилично.

– Нет, не надо.

Мимо нас с улыбкой проходит медсестра. Папа смотрит на нее, о чем-то думая.

– Знаешь, они с удовольствием поставят что-нибудь на твой день рождения, – произносит он. – Совсем как в старые времена. Ричард вызвался подготовить освещение, Дора сошьет костюмы. Надо лишь сочинить что-нибудь занятное.

– Угу, – бормочу я.

Но я почти не слушаю. Я не думаю о своем дне рождения или о возобновлении нашей дурацкой традиции. В данный момент я не загадываю, где буду через неделю, а тем более через месяц.

Папа поднимается с кровати и вновь смотрит на меня:

– Уверена, что справишься?

Судя по голосу, он немного обижен моим безразличием. Или, может, он думает о том же: что я плыву неизвестно куда в дырявом челне без весла. Почему это мне на ум сегодня приходят аналогии с транспортными происшествиями?

– Папа, иди.

– Я ненадолго. Люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю. А теперь перестань мне надоедать.

Он направляется к двери, но, перед тем как выйти, оборачивается и машет рукой. Глаза у него красные. Он приедет домой, не переставая думать обо мне. Ему придется справляться с этим в одиночку. Я вспоминаю о том вечере в «Вираго». Я почти свела его с женщиной. Я была так близка к этому. Я пообещала ему, что больше не буду делать ничего подобного, но то было раньше. Теперь я в больнице, а он дома. В доме совсем тихо. Эта тишина будет преследовать его, пока он не вернется ко мне. Мысль об этом невыносима. Ему нельзя быть одному.

Родители поневоле планируют жизнь своих детей.