Александр Викорук - Настигнутые коммунизмом

— А что, идея отличная, — согласилась женщина и развязно засмеялась. — Авторам надо, понимаешь, угождать персоналу. Как тебя, крошка, зовут? — обратилась она к Але.

Скоро они оказались за столиком рядом с палаткой, из которой выдавали разную снедь и напитки.

Людмила Сергеевна, как звали женщину, скоро наболталась с Алей, наулыбалась и оттаяла.

— Что вы хотите предложить? — спросила она.

— Роман. Называется «Христос пришел».

Он и в самом деле раздумывал написать картину с таким названием, так что был недалек от истины.

— О! Занятно, — промолвила Людмила Сергеевна, — хотя мне казалось, что у нас давно уже обосновался дьявол. А что же, о нашей поганой жизни написали?

— Да. Вы знаете, наверное, не надо доказывать, что ходят вокруг нас иуды…

— Косяками, — вставила она.

— Ну, а я полагаю, что посещают нас и вестники высшей справедливости, разума. Каждый из них, наверное, несет в себе малую частицу Христа. Хотя, думаю, не точно слово «несет». Скорее «является».

— Может, надеетесь, что книга ваша исправит человечество? — улыбнулась она невесело.

— Человечеству, думаю, надо более радикальное средство, что-то вроде конца света, — пошутил он. — Иначе не прошибешь. Так, может, дышим мы только потому, что есть они среди нас! — последние слова он почти прокричал.

Аля с улыбкой оторвалась от стакана и посмотрела на него. Людмила Сергеевна смотрела онемело, брови ее от изумления поползли вверх.

— Ну а как же? — мягко спросил Елисей. — Если бы за нас не страдали, не умирали, будь мы каждый иудой, давно бы пожрали друг друга. Одно зловоние осталось бы, пока не проветрилось бы. Вы согласны?

— Куда мне, ох, ну и разговорчик, — удивилась она. — Под него бы чего покрепче кофе. Душу только раздергали, — она взглянула на Алену. — Ах, такие малышки, как они в этой поганой жизни?.. Жалко их, сил нет. — Ее глаза заблестели влагой, веки покраснели. — Только не советую в наше издательство отдавать рукопись. Начальник наш — последний подонок. Свет таких мало видел. Сколько раз клялась себе найти другое место!

Людмила Сергеевна захлюпала носом, достала их сумочки платок и стеснительно высморкалась едва слышно.

— Гад наш одного автора до смерти довел, — сказала она с ужасом. — Тот, конечно, графоман, их много бродит. Но издеваться? И нас, собака, в свое гадство вмазал… Специально пригласил, обнадежил, целый спектакль, подонок, устроил. Водил по всем комнатам, каждому представлял, начиная с уборщицы. Жуков. Я его на всю жизнь запомнила. Такой крупный, волосы вьются, а счастлив был, как ребенок, смеялся, всем руки жал. Потом гад этот всех в одной комнате собрал, человек десять… И зачитал пакость свою. Жукова этого, как в сердце ножом ударили, побледнел страшно, захрипел и упал. Я сама чуть не умерла…

— Я его знаю, — сказал Елисей тихо. — У него Миша пяти лет и Саша — двух. Жена маленькая, худенькая.

Людмила Сергеевна закрыла платком глаза и безмолвно заплакала. Хорошо, что в это время Аля отошла. Она рвала с куста жимолости белые упругие ягодки, бросала их на асфальт и топала по ним ногой, отчего они с тихим треском лопались.

— Вы казните меня, — наконец тихо сказала Людмила Сергеевна. — Сегодня же брошу ему в морду его писанину и уйду. После этого случая одна уволилась.

Она еще долго не могла успокоиться, потом уложила скомканный платок в сумочку и, откинувшись на спинку стула, думала о чем-то, глядя вверх, над крышами домов, в синюю глубину неба.

— Может, это и к лучшему, что вы пришли. Наверное, иногда надо больно делать.

— Людмила Сергеевна, я пришел… хотел узнать о Жукове. Мне ясно было, что произошло нечто подобное.

— А роман как же?

— Я учу детишек рисовать. Картину хотел написать об этом.

— Да, сейчас не до романов. Только такие подонки, как Есипов, процветают. Откуда, знаете, у него издательство? Деньги капээсэс, те самые. Как почуяли — корабль ко дну, стали деньги распихивать по своим. Я ведь в райкоме машинисткой работала. Так что тоже, — она криво улыбнулась, — на деньги капэ перебивалась. — Ее передернуло от отвращения, и тут же она усмехнулась. — Единственное, что дала мне их перестройка — от тараканов избавилась. Раньше совладать не могла. Социализм был бессилен. Может, потому, что тараканы похожи на райкомовцев: тоже красные, вынюхивают, кучкуются, а чуть свет зажжешь — как дробь, в разные стороны. Часто спать не могла из-за их топота. Вот, в райкоме все: топ-топ-топ, а жареным запахло — рысаками: то-то-то… в другие кормушки. У меня и дочка капээсэс. Это называлось «учеба партактива с отрывом от производства». Оторвались однажды в домотдыха.

Она с улыбкой засмотрелась на Алю, которая резвилась вокруг столика.

— Мамино счастье, — сказала она.

— И папино, — звонко добавила Аля.

— Ах ты, воробушек, — рассмеялась Людмила Сергеевна, привлекла к себе Алю, зарылась лицом в ее волосы.

— Я не воробушек, я киска, мяу, — закричала Аля.

— Беги, киска, — сказала Людмила Сергеевна, ее серое лицо осветилось такой лаской, что и Елисею стало легче после рассказа о Жукове.

— Она добрая, — проговорила Людмила Сергеевна, задумалась и добавила с тоской: — Это хорошо. Моя не такая. Двенадцать лет ей. Сказала как-то мне: ты, говорит, жалкая и беспомощная. А взгляд такой холодный, жесткий. Как у ее папаши. Больше всего боялась, что в него пойдет дочка. Он ведь, как арифмометр. Когда родила, предлагал устроить меня. Место инструктора райкома. Все рассчитано. Жениться нельзя, а место дать надо. За услуги платить необходимо — закон. — Людмила Сергеевна в который раз достала сигарету, задымила. — Не согласилась. Работа противная, да и с дочкой по горло хлопот… Больше не могу, сказал мне. Понимай, больше не стоишь, скажи спасибо и за это. А глаза, как на пустое место смотрят. Даже когда для дочки подарки передавал или деньги, как в бухгалтерии в окошке: «получено» — распишись. Смотрю теперь на дочку и думаю: она-то не пропадет, а вот как я в старости? От тоски волком выть хочется… Так и представляю: зима, снег ледяной, луна бессердечная, а я с клюкой. Старость — это зима. Райком и тут обманул, обещал светлое будущее, а тут — разбитое корыто, башмак стоптанный.

Она бросила окурок, допила из стакана, посмотрела на Елисея и невесело улыбнулась:

— Засиделись мы, тоска, как на поминках… Девчонкой я все верила, сейчас ни во что. Хотя нет. Знаю одно: хорошего не будет. Этим, новым, — она кивнула в сторону Белого дома, — тоже не верю. Но они, по крайней мере, не врут про светлую жизнь.

— Мы, так получается, — сказал Елисей, — сами кузнецы своего несчастья. — Он не удержался от улыбки, Людмила Сергеевна тоже усмехнулась. — Может, кто втихаря и сковал себе счастье, а в основном куют несчастье, и очень истово, я бы сказал, не щадя сил. Вижу один только выход: надо хоть иногда простить себя. Иногда люблю представить в такие минуты, что, вот, например, этот пятачок: столик, стулья — а там машины, зоопарк — это все сцена. А зрительный зал — там, за этим голубым небом, звезды — наши зрители. Они нам сопереживают, волнуются, может, кричат нам, желая спасти нас, предупредить. Знаете, как дети на спектакле любимым героям кричат: волк или баба Яга идет… спасайтесь. Кричат, ногами топают. И все всегда хорошо заканчивается. Так вот и надо. Давайте и мы поступим, как дети. Хоть иногда, ну, раз в жизни крикнем: спасайтесь, Людмила Сергеевна… И все закончится хорошо, будет радость, тепло.