Александр Викорук - Настигнутые коммунизмом

— Не надо быть академиком. — Она перестала чистить картошку, задумалась. — Таких историй наглядишься.

— Таких? — удивился он. Его поражала сама мысль о том, что с ним происходит что-то известное и знакомое. Не мог он поверить в то, что кто-то уже мог чувствовать похожее.

Мама улыбнулась:

— Это как в школе. В каждом классе ты узнаешь новое для себя. А до тебя в нем отучились сотни поколений. Сейчас ты в десятом классе, а я, наверное, в двадцатом или тридцатом. — Она помолчала, пара картошек плюхнулись в миску. — После войны, девчонкой думала: почему старики смотрят на молодых без всякой зависти?.. Теперь поняла: им смешно немного и больно. Когда ты в детстве падал, меня словно било твоей болью. А жизнь похлеще бьет.

— А что будет в сороковом классе? — спросил он, чувствуя страх, как от взгляда с обрыва.

— Не знаю. Может, совсем нелепыми покажемся, еще больнее станет.

— А там… дальше?

— Простым смертным, наверное, туда и хода нет, — мамино лицо застыло и померкло. — В войну бабушка моя умирала. Худенькая лежала, как девочка. Глаза огромные, неподвижные. Перед смертью, мне казалось, она и не спала, а только молча смотрела. Однажды сказала: думала, все видела — ошиблась… Неужто, деточка, и тебе достанется?.. В глазах такой ужас, так страшно мне стало. А скоро умерла. Ночью, когда все спали.

— За что же страх, мучения? Ведь так все хорошо, — сказал он, вспомнив заваленный снегом сад на даче Гали, оранжевое свечение низкого солнца в заледенелом оконце, лихорадочное потрескивание дров в раскаленной печурке.

— Бабушка любила говорить: за грехи наши тяжкие, — сказала мама, вздохнув.

— Какие?

— А кто их знает… Может, то, что заговорила я о Галине Юльевне, а может, то, что не веришь мне?

Перед самым Новым годом нагрянули сильные морозы. Продрогнув, в заиндевелой одежде они с Галей еле добежали до домика. Он растопил печку и стал в саду расчищать дорожки, чтоб быстрее согреться. Потом долго ждали, когда нагреется комната. Галя даже боялась, как бы не расплавилась печка. Затем стало жарко и безумно весело. Одежду со смехом раскидали по всей комнате. Казалось, никогда они не испытывали такое сумасбродное счастье и наслаждение друг другом. Словно в первый раз узнали, как нежна и горяча бывает кожа, как мягко и сильно обнимают руки, как сладостно и бесконечно может быть утомление любви…

За окном померкло и погасло солнце, печка все невнятнее и тише пощелкивала углями. От окна потянуло холодом, тишина становилась все тяжелее. Наверное, на какое-то время Елисей задремал.

Очнулся он от касания ее руки. Они гладила прохладной ладонью его лоб, щеки, прикрывала глаза пальцами:

— Вот и закончилось наше счастье, — прошептала она едва слышно.

Он решил, что она говорит о дороге в город. Она, наверное, догадалась.

— Нет, Елисеюшка, все гораздо хуже…

Он отвел ее ладонь с лица, увидел ее глаза и ничего не смог сказать.

— Ты мне потом сам не простишь, я знаю. Ты совсем еще молодой, пройдет время… захочешь детей. А у меня их не будет — и ты не простишь. К тому же я старше тебя на десять лет.

— Тебе моя мама наговорила?

— Твоя мама хорошая. Я бы, наверное, выкинула похлеще в такой ситуации. Понимаю ее.

Она откинулась на спину и, глядя в потолок, сказала сухо и кротко:

— Несколько лет назад аборт сделала. Иногда снится, как маленького убили. Такое мучение… Ты мне не простишь. Может, не скажешь, но подумаешь…

«Но почему?» — хотел спросить он, но вспомнил мамин рассказ о бабушке: «за грехи наши тяжкие». Стало страшно от мысли, что любой поступок может обернуться потом столь страшной болью. Наверное, поэтому промолчал.

С тех пор он ее не видел. Хотя часто толкался на всяких выставках, надеясь встретить ее. Телефон ее не отвечал. А дверь квартиры на его звонки никто не открывал. Может, она уехала в Индию? О таком желании она говорила не раз, некоторое время Елисею так и чудилась она в мареве влажного тропического воздуха, в сплетении жесткой темно-зеленой листвы с алыми пятнами пышных цветов.

Любовное наваждение прошло довольно скоро, все кануло, как бывает в осенний листопад: бесшумно и незаметно листья осыпятся и станет легко и светло. И печально.

Он даже как-то маму спросил об этом.

— Может, она тебя околдовала? — сказала она задумчиво. — А теперь чары растаяли.

— Наверное, теперь ты наколдовала?

— Нет, я не умею, — ответила она слишком серьезно.

Ему даже стало смешно.

Через много лет Елисею стали понятны предчувствия Гали. Действительно, трудно было бы смириться. Не об этом ли тосковал Фердинанд, когда умер его сын?

Елисей отодвинулся от окна, к которому подошел на минуту, чтобы отдохнуть от балагана, который царил в изостудии. Дети, обсуждая заданную тему осени, с толкотней, смешками и прочей шумной ерундой, малевали желтые, зеленые, красные облака красок. Старательно воплощали то, что в оцепенении сейчас дремало за окном.

На улице стемнело, сырой воздух сгустился дымкой. Наверное, пойдет дождь, будет мерно и долго кропить крыши, мостовые, размягчая глину вокруг деревьев, глушить назойливый шум города.

На минуту он присел за стол, достал сегодняшнюю газету, в которую так и не заглянул еще. На глаза попалась статейка, в которой говорилось, что демократы великодушны и не будут преследовать коммунистов. «Демократы выше мести», — прочитал он и почувствовал, что за этим льстивым многословием скрывается совсем другое — страх. Нашкодивший, перепуганный подонок выдавливает из себя смирение, а в глубине глаз — ужас и мыслишка: мы боимся, не трогайте нас… а еще глубже: подождите, придет наше время, ужо разгуляемся, покорчитесь на сковородочке каленой…

Елисей отбросил газету и встал.

Когда он первый раз прошел между мольбертов, то заметил, как один мальчик среди желто-красных разводов поместил могилу с крестом. Он объяснил, что осенью они ходят на могилу дедушки. Рядом с ним девчонка под ворохом листьев изобразила лягушку с остекленевшими глазами. Она сказала, что лягушке так будет теплее дожидаться весны. Мальчишка услышал и сказал, что она зимой замерзнет и умрет.

— А вот и нет, — убежденно заговорила девочка, — она заснет, а весной проснется.

После занятий, в положенное время уже затемно он побрел к дому. Там его ждали сынок, которого сообща назвали Мишей, жена, дочка и ворох домашних хлопот. Он легко представил жену в полуобморочном состоянии от недосыпания, как она кружится по квартире с пеленками, подгузниками. Навсегда теперь старшая Аля ходит между мамой и братиком, постигая неприятные ощущения забытости и отстраненности. На днях она даже заплакала от обиды, когда забыли купить любимые ее сосиски. Сейчас и он включится в семейное круговращение, в котором нескладно играет роль то ли виноватого во всем, то ли всеобщей надежды и опоры.