Александр Викорук - Настигнутые коммунизмом

— Что же ты не агитируешь меня за воздержание, непорочный образ жизни, бедную, но честную духовность?

— По-моему, ты сам хочешь агитнуть.

Его рот приоткрылся, щеки заколыхались, выталкивая пухлый язык.

— А что? Прав, шельма… Стукачам везде у нас дорога, стукачам везде у нас почет. Надо верно и преданно служить родине, и родина нас не забудет… Согласись, — его рука мотнулась широким жестом, — всем, что имею, поделились благодарные сограждане. И деревенская бабулька, и старый большевик, и полный сил труженик кирпича и мотыги — все заботятся о национальной безопасности и отстегивают трудовые грошики.

— По-моему, ты делал бы это просто из любви к искусству.

— На общественных началах? А что? Вполне возможно. Хотя, пока это не грозит. Знаешь, как важно чувствовать себя нужным?

Он опять заклокотал смехом. Через некоторое время Есипов успокоился, веки его разлепились, он глядел на Елисея серьезно:

— За что я люблю тебя, знаешь? С тобой легко, могу все сказать. Уж сколько на мне лежит, а тебе все могу выдать. Только полегчает. Ты, как боженька… Хотя, что это я — бога нет. Самое лучшее доказательство — дурацкое человечество. В какую глупую башку пришла идея людей причислить к творению бога? Ха-ха, вот так поиздевались. Скорее мы — порождение зла. Чего только не натворили — и все нипочем. Хоть бы кого отшлепали. Все идут в одно место — и злодей, и праведник.

— Это как посмотреть. По-моему, наказаны… и при жизни. Может, в генах наших заложено: и судьба, и мера наказания?

Есипов промолчал, чего Елисей не ожидал — так ему понравилась его мысль. Он глянул на Есипова, лицо его сияло насмешкой, сжатые губы душили рвущийся смех, а грудь и живот перекатывались волнами.

— Ну, уморил, друг! Сказки все это, брехня козлов безголовых. Если бог должен раздавать награды и тумаки, то я, — закричал он, выкатив глаза, — главный бог! Ну, может, один из главных. Я награждал подонков, так что не снилось вам. Я давил чистоплюев благородных, так что кишки им сводило да из задницы выскакивали. — Он опять заклокотал смехом.

Есипов долго не мог успокоиться, потом затих совсем в изнеможении, даже из глаз прокатилась пара слезинок. Какое-то время он отдыхал, тяжело отдуваясь.

— Ты, конечно, писателей плохо знаешь, — Есипов усмехнулся, — уткнулся в свои картины. Но их, наверное, слышал. Был скандальчик в эпоху ядреного социализма… Жили-были два друга-неразлучника. Илюшка и Сашка. Талантливые были ребята. Че-е-стные, — с подвыванием протянул Есипов, — благоро-о-дные. Рассказики кропали, да все хотели мир переделать, чтобы и человек звучал гордо, и для счастья, как курица для полета. Для этого — вот дураки — им обязательно начальство дерьмом обложить в своих бумажонках. А мне ж только это и надо. Заложил я дружков-приятелей. Да так Сашку обработал, что он еще кучу дружков — таких же кретинов — застукал. А вот Илюшка — законченный дурак был — так честным и остался. Отсидели, голубчики. Когда отпустили, Сашку я наградил за поворотливость ума: переговорил с кем надо, и его с «позором» — ха-ха — изгнали за бугор, в парижи. Умные, сообразительные люди там, ой, как нам нужны. С тех пор он, изгнанник несчастненький, как сыр в масле катается, героя корчит. Учит нас из Парижа, как нам по благородному жить. И стучит потихоньку… — Есипов поперхнулся, отрыгнул воздух и закричал: — Стукачам везде у нас дорога, стукачам везде у нас почет!.. А этот честный Илюша?.. Честность надо наказывать. До сих пор в дерьме плавает, по копеечке собирает, чтобы с голоду не помереть. Ходил по редакциям, клянчил. Да я еще работку провел, слушок, понимаешь, запустил, что дружков на следствии да в лагере закладывал. Это же смак! — Есипов скорчил блаженную рожу. — От него же все порядочные дураки отвернулись, пальцем в него тыкали: вон, стукач идет! Плевали в лицо!

Есипов прикрыл от удовольствия глаза, потом его короткие, толстые пальцы шевельнулись:

— Миколюта его фамилия. Сейчас-то его никто не знает, а тогда шумели.

Елисей вспомнил захламленную квартирку Ильи Ефимовича, обтрепанную старую мебель. Сначала стало жалко его, уж больно подавленно выглядела его сгорбленная спина, лохматая стариковская борода. Но в памяти всплыл темный закоулок и звериный рык, с которым Миколюта расправился с тремя подонками. Как бы он сейчас разделался с Есиповым? Будь он здесь.

— Понимаешь, — заговорил Есипов, — создателем иногда себя ощущаю, как подумаю… Один гниет, пованивает в отхожем месте. Другой — ха-ха — «мученик» лоснится от наслаждения в парижской постельке. Дом у него в пригороде Парижа, профессорствует. Буржуйским детишкам загадочную русскую душу растолковывает, — голова Есипова откинулась на спинку сидения, и он громко загоготал.

— Может, не так уж и несчастен этот Миколюта, — сказал Елисей. — Земля ведь тоже грязь, а какие из нее цветы растут. Черви в земле тоже лоснятся, всякую гниль жрут, трупы глодают. Придет весна, грязь, среди мертвых листьев росток пробьется, цветок распустится… Так что, Валера, ты бы лучше на себя не роль Создателя примерял бы, а, скорее, навозной мухи, такой с сине-зеленым отливом. На живых мухи садятся только с проверкой. Отмахнулся — делать нечего. А с гнильцой если, тут же личинок подарят, чтобы догнил быстрее да в дело пошел… С Миколютой ты, видно, не справился.

— Выходит, — закашлялся Есипов, — я санитар леса.

— Ко мне что-то зачастил с проверками, — добавил Елисей, — в навоз, в навоз торопись!

— Брось ты, с отчаянья это… я к тебе и так и эдак, — заговорил глухо Есипов. — Помоги ты мне! Хочешь, скажу твоей жене, что выдумал все? Помоги!

— Я не доктор. Что я могу?

— Можешь, я чувствую.

Елисей пожал плечами и промолчал.

Есипов злобно пыхтел, его лицо все больше сжимала судорога ненависти. Наконец он прошипел с яростью:

— Не поможешь… я шлюху эту, Настьку, шакалам своим отдам. Они сначала используют ее, а потом на куски разорвут. Мало я ее папашку угробил, и ее туда же!

Он задохнулся, в его глаза страшно было смотреть, и Елисей невольно закрыл глаза, словно от боли. Всего захлестнула невыносимая боль, закружилась голова. Перед ним возникло лицо Насти, не той, что он видел сегодня в дверях, а той Насти, в ту ночь, когда ее волосы пропитались водой и тяжело лежали на плечах. Она смотрела на него тогда, улыбалась ласково и спокойно, коснулась пальцами головы — он помнил — всего озарило чувство, что и беды, и ошибки, и боль — все уйдет и сгинет, если вспышкой света твоя душа отразится в других глазах, и тут же беззвучные всполохи взметнутся вверх, заливая теплом и светом — и бесконечность станет понятна и доступна…

Елисей не мог понять, сколько времени прошло, но когда он почувствовал прохладный воздух на щеках и открыл глаза, то увидел, что Есипов, откинувшись, полулежал на сидении, его лицо сияло улыбкой, мертвая желтизна исчезла и щеки порозовели.