Андрей Латыголец - «Годзилла»

На плацу нас выстроили в девять утра, перед этим выдав из оружейки по штык-ножу, которые мы тут же закрепили на туго затянутых ремнях. Дежурный по части, капитан Рунинец, низкорослый и щуплый павлин, деловито расхаживал меж наших рядов и пронзительно вглядывался в каждого. По нему было видно, что он чувствовал себя хозяином положения и, стоило бы кому-нибудь оплошать, тут же бы сжал свою жертву крепкой хваткой питона. Типичный портрет молодого офицера, получившего власть над подчинёнными.

— Ремень подтяни, дембелёк, — женственным голосом обратился он к кому-то в строю. — А у тебя что с шапкой, ты её в сортире полоскал?

Подошедши к нам, он спросил у Цыбы о нашей готовности нести наряд.

— Так точно, товарищ капитан — справятся!

— Ну, смотри мне!

Мне захотелось пнуть этого кэпа, так чтобы он покатился по мокрому плацу ковровой дорожкой и, касаясь лицом земли, облизывал языком грязные лужи асфальта. Наверное, в те минуты у меня зародилась настоящая неприязнь ко всему офицерью; не зря пацаны постарше периодом называли их между собой презрительным словом «шакалы».

— Повезло вам, «слоники», — подходя к роте, сказал нам Цыба. — Так бы точно не спали, спроси он у вас обязанности, Рунинец тот ещё чмырь, ну ничего, посмотрим, как ночью работать будете.

И понеслась наша так называемая служба в роте. Мы стояли на тумбе по полчаса, поочерёдно сменяя друг друга, отдавая воинское приветствие каждому, кто заходил в роту, отвечали на телефонные звонки, если что не понимали, спрашивали у Цыбы, который всё это время сидел напротив за столом дежурного и делая вид, что пишет что-то в журналах, разгадывал кроссворды. В остальное время мы слонялись по роте, вытирали пыль, мыли раковины — всё, чтобы не сидеть без дела.

После отбоя началось самое весёлое. Нам четверым предстояло подмести и вымыть всю роту, так, словно это было субботнее ПХД.

— Увижу где соринку, заставлю под зубную щётку òчки пидорасить! — грозно заявил нам Цыба перед началом ответственных работ. Он сидел за тем же столом, пил кофе, толстым слоем намазывая на батон рыбный паштет и рьяно разглагольствовал с дневальным из первой роты, которого каждую ночь приписывали в карантин сидеть на стуле возле оружейной комнаты. Они смотрели по телефону «Камеди клаб» и ржали, как кони.

Мы старались исполнять все указания точно в отведённый срок, чтобы нам разрешили немного поспать. Но мне с Гуриком повезло меньше. Убрав взлётку, бытовую комнату и сушилку, два бойца из третьего и четвёртого взвода отправились спать. Нам с Гуриком осталась душевая и туалет. На камень-ножницы мне выпал туалет.

— Смотри, боец, когда закончишь, на долбанах должен витать лёгкий запах хлорки, немного переборщишь, станешь на кости и не поспишь, — пригрозил мне Цыба.

Я взял ёрш и принялся вычищать грязные, обоссанные òчки. Где-то в середине процесса, ко мне заглянул дневальный из первой роты. Взгляд его был туманен и отрешён, казалось, он потерял рассудок и говорил долгими, затяжными речами.

— К этому дело нужно подходить неприхотливо и забыть на все прежние предрассудки. Ёрш в твоих руках станет инструментом для тонкой работы, — отливая в ещё необработанную мною парашу, пояснял он.

Его гнусавый голос раздражал. Я четверть часа горбатился над долбаными, очищая их от остатков фекалий, и никак не мог привести всё в надлежащий порядок.

— Так покажи как надо? — с ухмылкой вопросил я.

Взгляд его преисполнился гордостью, как будто ему предложили сделать что-то важное и ответственное. Он выхватил ёрш из моей руки и стал резкими движениями елозить им по очку. Я был удивлён его быстротой и сноровкой.

— Всё дело в практике и в хороших учителях, — заключил он.

Вынося с Гуриком в четыре утра бочок мусора на свалку, что своего рода олицетворяло окончание работ, за нами на улицу увязался этот странный дневальный. Он разрешил нам перекурить и всё расспрашивал, откуда мы и как там сейчас на гражданке. В свою очередь нас интересовал вопрос о жизни в роте.

— Будут пропизживать, — просто сказал он. — Мне вот «дед» полгода в голову стучал.

Мы с Гуриком взволнованно переглянулись и отправились обратно в роту на два часа заслуженного сна.

В шесть утра нас разбудили дневальные, и до десяти утра мы поочерёдно сменяли друг друга на тумбе.

Ноги дрожали от усталости, глаза слипались, а до подушки оставалось ещё долгих двенадцать часов.

***

С начала новой недели, в перерывах между подготовкой к присяге, зубрёжкой статей, и отбиваниями деревянными плашками уголков кроватей, к нам в роту стали захаживать офицеры из всевозможных подразделений.

Нас по одному вызывали во взводную комнату и вели долгие беседы и расспросы.

Меня вызвали одним из первых.

— Проходи, присаживайся, — сказал мне темноволосый капитан, когда я переступил порог помещения.

— Сержантом хочешь быть? — перелистывая моё личное дело, сразу спросил он.

— Так точно, хочу! — ответил я.

— Ну, вот и отлично!

— Разрешите спросить, — поинтересовался я у капитана. — А сержантом, имеется ввиду, в роте охраны?

Капитан заулыбался.

— Да нет, у меня в «автобате». Служба не пыльная, я вижу, ты грамотный, с высшим образование, учитель к тому же, будешь бойцов в столовую водить, производить построения и прочие мелкие дела по роте, а в свободное время книжки свои почитывать.

Предложение было право заманчивым. Ещё до отправления в войска, я заготовил для себя список литературы, которую обязался прочесть за предстоящий год. Но именно в тот момент я сделал, пожалуй, свою самую роковую ошибку, поддавшись россказням сержантов о сладкой караульной жизни и возможности часто видеть город, к которому я ранее испытывал определённую неприязнь. Здесь, в этих «совковых» стенах, куда, казалось, не проникал свет цивилизации, я скучал по его движению и шуму, как по девичьему передку.

— Товарищ капитан, я хотел бы попасть в роту охраны, — с некоей гордостью произнёс я.

— Ну, смотри, я два раза не предлагаю, — с насмешкой сказал капитан. — Потом пожалеешь.

— Разрешите идти?!

— Давай.

Как позже оказалось, на моё место взяли меланхоличного Сиченкова и на дембель он ушёл старшиной, и я часто видел его ещё по-первому, вольготно прохлаждавшегося в курилке.

***

Больше всего по нраву мне были информационные часы проходившие в части по субботам, когда все подразделения собирались в актовом зале базы охраны и заурядные лейтёхи, и капитаны с майорами вещали нам с трибун о политической и военной обстановке в стране и за рубежом.

Нравились они мне ещё и потому, что можно было подремать в один глаз и не о чём не думать, пропуская столь многозначительные дифирамбы высших чинов, сквозь красные от мороза уши. Но в тот раз возле меня уселся гоповидный Шмель и, примостив на моём плече шапку-ушанку, устало положил на неё свою голову.