Андрей Латыголец - «Годзилла»

Пришлось ухищряться, брать в руки тетради и, глядя в них, тихо перешёптываться.

Больше всех ныл здоровяк Ванный.

— Это ж только две недели прошло, а я уже домой хочу.

— А я бы сейчас пивка накатил, — заговорил о больном Иванов.

— И рыбки сушёной, — добавил Марик.

— Пацаны, успокойтесь, — встрял Шинковский, — зачем психику травмировать?

— А вот же повезло тебе, — обратился ко мне Ванный. — Год всего служишь и я бы мог… Почему вышку не закончил?

— Повезло у нас Шкондикову, он вун вообще полгода, — сказал ему я.

— А я вот дневник вести стал, — шептал Тряпичный. — Буду каждый день записывать, что да как, а потом под дембель по роте пущу почитать.

— Ага, как толчки драил, и кровати отбивал?! — засмеялся Иванов.

— Нет, о мыслях и переживаниях…

***

Шмель часто устроивал показательные отбивания кровати.

На взлётку выставили койку, и сержант показывал всему карантину, как правильно заправлять постель и отбивать её плашками. В его исполнении это выглядело безукоризненно. Ровно отбитое и натянутое покрывало только радовало глаз. Нам же оставалось ещё долго практиковаться в этом не простом ремесле, дабы в будущем демонстрировать в роте свои навыки.

А через пару дней Шмель сказал заправлять за собой кровать рядом спящего с собой Шинковского. Тот отказался и получил за это под дых, отпрянув на койку.

— Значит, Иванов будет заправлять, — сказал ему Шмель.

— Э, Саня, ты не офигел, — тут же возмутился на Шинковского Иванов. — Топишься в говне, других не топи!

Уже на следующее утро я видел, как Шинковский заправлял за Шмелём койку.

Кесарчук спал рядом со мной, но мне такие указания не давал. По статусу ещё было не положено.

***

Однажды Шмель устроил нам поучительную встряску коек. С утра мы плохо отбили кровати и, придя с пайки в роту, он подорвал весь взвод, перевернув матрасы каждого бойца.

— Вы курить опять бросить захотели?! — оскалил он на нас свои обезьяньи зубы. Его лопоухие уши стали ещё больше и мне даже показалось, отчаянно затряслись от злости.

— Как вы в роте жить будите? Что за период, самый худший взвод.

Здесь он, конечно, преувеличивал. Взводом в карантине мы были самым лучшим. Громче всех пели, шли строевым в «стелс», при команде «прямо» со всей дури вдаряли каблуками берцев по заледеневшему асфальту. Шмель с Кесарем держали нас в ежовых рукавицах, прививая с первых дней дисциплину батальона охраны.

— На хрена мне эта артподготовка, — постоянно жаловался нам Ванный. — Я в охрану не собираюсь…

— Чтоб не растащило, — язвил как всегда Иванов. — Пойдёшь в свои «автоботы», а койку как следует заправлять не умеешь.

Подорвав матрас Шкондикова, на пол из его кровати посыпались конфеты. Шмель обрыскал лежак и вытянул оттуда заныканный пакет сладостей.

— Взвод, это залёт! — подняв над собой улики, скривил и до того непривлекательное лицо сержант Шмелёв.

— Не курите до конца карантина, — вякнул Кесарчук.

К Шкондикову на выходные приезжало целое семейство и он, видимо, решил затихорить для себя про запас.

— Хоть бы с пацанами поделился, не так бы обидно было, — вздохнул Ванный.

Вечером Шмель придумал для «полуголзиллы» наказания, заставив его съесть весь мешок конфет.

Мы подшивались, а он закидывал в свою пачку шоколадки.

— Товарищ сержант, может, мы поможем, всё-таки за одного страдают все, — встрял Иванов.

— Самый раступленный, что-ли? Пусть жрёт.

На десятой конфете я заметил, как лицо Шконда помрачнело.

«Няўжо прыйдзецца ўвесь пакет з’есці, а там добрых паў кіло?»

— Шмель, да хорош… Ещё в санчасть загремит, нам же комбат разнос устроит, — включив мозги, сказал Кесарчук.

Шмель помялся, и, забрав себе пакет с остатками роскоши, пнул Шкондикова под зад.

— Съебись с глаз моих, вафля!

***

Каждую субботу во всех подразделениях проводилось ПХД, т.е. парково-хозяйственные дни, или же, выражаясь языком армейским, — «полностью хуёвый день». Все кровати выносились на взлётку и мы сперва подметали пол, протирали пыль, поливали цветы, потом получали от старшины Девьянца бруски хозяйственного мыла, которые тут же кропотливо натирали ножницами в тазы, заливая всю эту консистенцию водой и взбалтывали шваброй до состояния пены. Полученную массу мы старательно выбрасывали на пол и размазывали по всей казарме, потом смывали тряпками и заново мыли пол. Процесс не из приятных, но даже в этих стенах нашлись юмористы, которые назвали это мероприятие «пенной вечеринкой». Весьма остроумно. Именно с тех минут я осознал, что ко всему в армии нужно относиться с улыбкой и фигой в кармане, чтобы окончательно не тронуться умом.

Мы катались на швабрах, размазывая пену по всем углам, даже не представляя, сколько времени нам понадобиться, чтобы её убирать. Шутили. Сержанты сидели на кроватях, выставленных на взлётку, тупились в телефоны, ленно покрикивая на нас.

А потом дневальный с тумбы, низкорослый дрыщ третьего взвода, громко прокричал мою фамилию на всю располагу.

Я подбежал к бойцу.

— Чего?

— К тебе приехали на КПП.

Вмиг возле меня появился Шмель, быстро отвёл в сторону и сказал:

— Ты когда будешь обратно в роту идти, не забудь прихватить чего съестного и для нас с Серёгой.

……………………………………………………………………………………………………………………………………………

На КПП ко мне приехали друзья. Я сидел на лавочке, ел конфеты и слушал в наушниках нашу первую демо-запись. За эти недели я напрочь отвык от мира и музыка, звучавшая в моей голове, казалась совершенно фантасмагорической и непонятной. В основном я молчал, рассказывать было не чего, а новости, которые мне травили друзья, представлялись такими чуждыми и далёкими от этой обстановки, что я подумал о том, уж не ошиблись ли они адресом и вызвали не того человека.

Воскресение в армии считалось самым свободным днём. Мы закрывались в линейке и под видом изучения статей, читали газеты. Я был удивлён, обнаружив там литературные журналы «Маладосць» и «Нёман». Приятно было перелистывать рассказы Андрея Федаренко и других немногих белорусских писателей, с которыми я был лично знаком, и которые мне нравились, как авторы. Я вспомнил, как я относил в редакцию свои первые недопробы пера.

В линейке мы так же обнаружили две акустические гитары. Одну из них облюбовал Сиченков, он что-то бренчал, выдавая своей игрой увлечения металлом, потом, увидев, что никто более не осмеливается взять в руки второй инструмент, я примастился рядом. Мы играли всевозможные каверы, которые только знали. Я играл хуже Сиченкова, поэтому обыгрывал ритм партии. Пацаны завороженно смотрели в нашу сторону и улыбались. Особенно хорошо получалась «Metallica».