Хилари Мантел - Перемена климата

Сама Англия выглядела несколько непривычно. После слепящего африканского света, после солнца, что выжигало все цвета и искажало перспективы, было странно видеть разнообразные блеклые оттенки, словно нанесенные кистями старых мастеров. Охра, жженое дерево, индиго; плотные, тенистые ряды хвойных деревьев, желтоватые пятна содранной коры, проблески березовых стволов на закате… Было странно вдыхать сырой воздух и слышать уханье сов среди ночи. Придет весна, за нею наступит лето; повсюду раскинется зелень, свежий мох покроет стены и изгороди, под вязами сонные лошади будут лениво обмахиваться хвостами, отгоняя слепней, и, опустив головы, ждать нового Джорджа Стаббса [37] Английский биолог и художник-анималист, автор капитального иллюстрированного труда «Анатомия лошадей» (1766). .

С чего следовало начинать? Как лучше всего организовать это медленное переползание из глуши обратно к цивилизации? Что говорить? Что объяснять окружающим? Кому можно поведать всю правду о случившемся, а кого стоит удовлетворить в лучшем случае полуправдой, без подробностей?

Родители Анны знали основные факты; возможно, догадывались кое о чем сверх того, но предпочитали не заговаривать на эту тему. Делали вид, будто щадят чувства своей дочери, но на самом деле щадили исключительно собственные чувства. Весь накопленный жизненный опыт не мог подготовить их к подобной катастрофе. Они поклонялись повседневной рутине; любые события, ее нарушавшие, казались нежелательными и имели дурной привкус. Признавать, что с тобою что-то произошло, значило демонстрировать свою исключительность, а это никуда не годилось.

— Это просто кошмар, жуткая, трагическая история, — говорила миссис Мартин, — но, знаете, хотя вслух я этого, конечно, не говорила, однако я виню его за то, что он вообще повез мою девочку туда. Он мог бы получить неплохую работу здесь, у своего отца, так нет же, ему понадобилось тащиться невесть куда через полмира.

Большую часть жизни Мартины посвятили утверждению и распространению христианской веры, исправно посещали распродажи и различные собрания и выставки, дабы содействовать тому, чтобы чернокожие народы приобщились благам, которые олицетворяли молодые англичане, знакомые с псалмами и, главное, с содержанием Книги Иова, важнейшей среди библейских книг. Но они никак не ожидали увидеть одного из этих англичан в собственном доме, раздавленного, лишившегося дара речи от выпавших на его долю страданий. Никак не ожидали, что Книга Иова может обрести воплощение на практике.

А что говорить друзьям родителей? Ральф с Анной старались избегать подробностей, причем Ральф, пожалуй, старался даже больше Анны. «Если рассказывать им, — думал он, — что именно, как мы считаем, случилось, мы окажемся жертвами их глубоких предубеждений и предрассудков, обречем на презрение всех чернокожих скопом; дикари, скажут они, чего же вы хотели?»

Достаточно было сказать: «Мы потеряли сына». Это, как правило, обрубало дальнейшие расспросы. Лишь немногие пытались выяснить детали, большинство же поспешно удалялось, как если бы опасалось, что убитые горем родители примутся кататься по полу и завывать, вне себя от мучений. Было удивительно наблюдать за поведением людей, тех самых людей, которые, как уверяли в письмах из дома в Африку, молились за них каждое воскресенье. Мы-то думали, что у молодых Элдредов вроде как двое детей, говорили эти люди; мы же слыхали, что у них двойня. На лицах отражались растерянность и беспокойство: значит, там, на краю света, что-то случилось, ребенка сожрал дикий зверь или сразила неведомая тропическая хворь… Ральф опасался назойливых вопросов и приставаний, но вместо этого столкнулся с безразличием, которое счел оскорбительным. Он совершил открытие, какое обычно делают те, кто надолго покидает родину, а затем возвращается: они с Анной, пока находились за границей, словно перестали существовать как реальные живые существа. С глаз долой, из сердца вон. Никто, включая самых щедрых благотворителей, не стремился узнать ровным счетом ничего об Африке.

В первые годы после возвращения родные и близкие прилагали немало усилий к тому, чтобы не затрагивать в разговорах ряд конкретных тем. Ральфа с Анной окружали, чудилось, акры молчания и гектары запретов. Прежний уклад жизни подкрадывался медленно, осторожно; домочадцы постепенно переставали одергивать себя и всячески избегать любых упоминаний об Африке. Некоторое время спустя перестали страдальчески морщиться, когда в газетах встречалась фотография очередного пропавшего ребенка. Наконец трагедия словно сократилась в размерах; осталось лишь крохотное, будто обнесенное колючей проволокой пространство, куда никто не отваживался соваться, пространство, где тайна хранилась под семью надежными замками. Умалилась ли от этого сама трагедия? Нисколько; Ральфу мнилось, что боль, наоборот, сделалась острее. Ему снилось, как он оттирает кровь, собственную кровь, с бетонного пола, но кровавые пятна неизменно возникали вновь, как в детской сказке про Синюю Бороду. Он понял смысл этой сказки: пролитую кровь никогда не оттереть, никогда не смыть. Любое злодеяние не проходит бесследно. Зло есть энергия, оно воспроизводит себя, лишь меняет форму.

В последующие годы Ральф постарался погрузиться в дела, похоронить прошлое под грудой повседневных занятий и обязанностей. Анна наблюдала за тем, как меняется ее муж, как он превращается в милого, приятного во всех отношениях англичанина, но воображала, что за этим фасадом скрываются истинные чувства и мысли — вина, боль, ярость и тоска. Ральф сделался требовательным и придирчивым в быту, крайне редко напоминая себя былого; чтобы вспомнить о том, каким муж был раньше, ей приходилось почаще приглядываться к подраставшим сыновьям. Она поняла, давно, еще когда жили в Элиме, что в свойственной Ральфу доброте присутствует отстраненность, что он, заботясь о людях, делает это не по зову души, а руководствуясь сознательным выбором; теперь эта забота превратилась в культивируемую и даже агрессивную добродетель.

В 1970-х фонд вошел в число наиболее благополучных в финансовом отношении благотворительных обществ и сумел привлечь покровителя из королевской семьи. Ральф презирал этого молодого человека, однако согласился бы водить дружбу с кем угодно, если видел, что такая дружба поможет ему достичь поставленных целей. Он хотел добиваться успеха во всем, хотел видеть улучшения повсюду. Дела должны были делаться с утра до вечера — или хотя бы создавать такое впечатление: письма во все концы, телефонные звонки, поездки на машине по окрестностям, визиты в Лондон, реклама, выставки и ярмарки, публикации в прессе, мероприятия для сбора средств. Он занимался разработкой политики, размышлял о миссии фонда, воспользовался услугами приглашенного специалиста по пиару, перестроил хостел, изменил систему управления и размещения постояльцев, дал интервью «Гардиан» и «Нью сосайети», время от времени появлялся в телестудиях, чтобы ввязаться в напрасные споры с теми, кто не разделял его мнения о наркотиках, отношении к бездомным или образования. В хостеле он приучил всех к тому, что вникает в мельчайшие детали, вплоть до запасов скрепок и наволочек; проводил кучу времени с угрюмыми неразговорчивыми, недружелюбными детьми, обнаружившими, что они очутились под его опекой. В Норфолке он стал известен как один из тех людей, кому принято звонить, если хочешь, чтобы что-то состоялось; порой новизна его идей вызывала раздражение у местной газеты «Истерн дэйли пресс». Казалось, он думал, что силой воли способен преобразить мир к лучшему. Но в глубине души, полагала Анна, знал, что это лишь иллюзия, напрасная надежда.